Мой дом - пустыня (сборник)

Хаидов Аллаберды

Испугавшись идущего в ее сторону человека, птица взлетела и опустилась в сотне шагов на пашню. Учитель обрадовался, но и удивился. А где же петух, который только что пел так весело и задорно?

День шел за днем, но петух не показывался. Курочка уже перестала бояться людей. Сначала осторожно, потом все смелее она клевала ячмень, который люди приносили и разбрасывали у старой ограды.

Непонятны серой курочке людские дела и характеры, однако самым непонятным стало для нее то, что фазан-петух, каждое утро возвещавший о рассвете, о красоте мира, прячется во дворе и не желает показываться.

А в белом доме не было фазана. Там жил со своими родителями мальчик,

который научился подражать пению самых разных птиц. Это его голос достигал высокого обрыва и эхом отзывался обратно.

В доме этого мальчика, в домах, где жили его друзья, старшие много рассказывали о колхозном собрании, о выступлении учителя.

Они грустили об утерянных богатствах, другие сетовали на собственную нерадивость. А после о том же самом говорили друг с другом ребята, они уже видели перед собой маленьких птенцов, которых начнут выхаживать всей школой. Лишь бы позволили, только бы привезли их в колхоз. Родители вначале удивились этой просьбе, потом задумались и наконец пообещали.

Об этом вот обещании и напоминал взрослым мальчик, живший в белом домике. Задорная песня каждый день повторяла людям, что, кроме всех очень важных и очень нужных задач, у них есть еще одна: вернуть серой курочке, которая поселилась на краю села, ее сородичей. Ведь если человек чего-то по-настоящему захочет, он становится всесильным волшебником.

Перевод О. Романченко.

УЛЫБАЮЩИЕСЯ ОБЛАКА

(рассказ)

От порыва ветра урючные листья закружились в воздухе. Там, на ветвях, они еще шелестели, еще казались живыми. А сейчас реяли покорно, безмолвно, бесплотно, и понятно было, что жизнь их — это только видимость жизни, только желание увидеть ее в этих желтых лоскутках.

Старик смахнул их с топчана на землю, выловил пальцем один листок из пиалы. Вот так оно и происходит: тянешь-тянешь ниточку дней, трепыхаешься под ветром, а потом лег в землю — и нет тебя, оказывается, словно и не было никогда...

Грустные мысли одолевали старика, сумрачные, неопределенные. И чай был не чай, и еда в рот не лезла. Смятение было на душе, бесформенность одна. Чего-то хотелось, а чего — понять было невозможно. Жалость к горлу подкатывала, а кого жалеть, собственно?

Снова налетел ветер, снова закружились листья. Наверно, им кажется, что они летят, думал старик, а они просто-напросто падают. Желтые, вялые, не нужные никому, кроме земли. А какими нежными были весной! Среди белой кипени цветов они розовели, просвечивали на солнце, как ладонь ребенка, как мочка уха у молоденькой девушки. Ох-хо-хо.... годы, годы, жизнь ты человеческая.. чтобы тебе подлиннее немножко быть, пощедрее, поласковее. Вот дерево — стоит себе, стоит. Каждый год на семь месяцев покрывается новой листвой. Листва опадает и снова появляется, опадает и появляется, а дерево стоит. Хорошо быть деревом, а не листьями, обновляться каждую весну, принимать сладкую, тугую боль завязи, ощущать тяжесть зреющих плодов... Ох-хо-хо... В горы съездить, что ли?

Горы для старика всегда были местом душевного равновесия, зашитой от многих житейских невзгод. Он знал их вдоль и поперек, каждую складку ущелий знал, каждый отрог, каждую скалу. Он слышал в их каменной груди журчание еще не пробившегося к солнцу родника и голос горной курочки — кеклика, скликающей своих цыплят. Как приветствие ровесника принимал он шелест чинары или орехового дерева и отвечал им традиционным приветствием: он свой человек в горах.

Правда, последняя прогулка не прибавила старику ни бодрости, ни сил.

Он вернулся еще более усталым и растерянным, нежели перед поездкой, и все пытался понять, почему не приняли его горы, почему не отозвались на боль его.

Может, они тоже, как и он, томятся иногда бесплодностью своего старческого существования? Может, и у них бывает плохое настроение, когда никто не нужен, никто не мил, когда даже самое близкое и дорогое оставляет равнодушным?

Хмурились они тогда, и облака, зацепившиеся за их вершины, казались не облаками. Они были словно насупленные брови гор... Земли... Вселенной, — они словно ждали ответа на вопрос, который не произнесен вслух, но который известен и горам, и ему, старику. Древняя мудрость утверждает, что годы старости — это годы потерь, и только потерь.

А что терять им, горам? Надо бы все-таки наведаться к ним...

...Старая лошадь лениво жует стебли джугары, косит на хозяина лиловый, в прожилках глаз — ласки ждет. Но старик не расположен к нежностям. Он гулко хлопает лошадь по боку, затягивая подпругу. И лошадь шумно вздыхает, понимая, что сегодня нет у хозяина ласки для нее.

Старик правит на обочину асфальтированного, обсаженного тополями большака и едет — степенно, неторопливо, как и надлежит уважающему себя человеку в годах. По большаку, шипя и взревая, проносятся автомашины — и праздные легковушки, трудяги грузовики, полные арбузов и дынь. «Скоро хлопок пойдет, — думает старик, представляя непрерывную вереницу машин, груженных хлопком. — Большой хлопок. Целые горы на хармане вырастут...»

Взгляд его невольно обращается в сторону гор. Вот они, во всем величии своих вершин и ущелий! На вершинах белым-бело, и не видно, есть ли там облака. Похоже, что нет. В низине вчера вечером накрапывал дождь, а здесь, оказывается, снег шел. «Воистину чудодейственны вы, горы!..»

В этом убеждении старика нет ничего мистического. Старик почти законченный атеист, у него, как выразился один заезжий лектор, «прочное материалистическое мировоззрение». Научился он грамоте уже в зрелом возрасте, но тем не менее прочитал очень много книг, живо интересовался успехами науки, аккуратно вырезал из газет портреты и биографии космонавтов.

К чтению располагала и профессия — он был чабаном, а в горах это нетрудная работа. Травостой богатый, на склонах одного лишь холма отара полдня пасется. На горных пастбищах овцы нагуливают хороший вес, шерсти дают много, и качество у нее отличное, матки обычно по двойне приносят во время окота.

Это выгодно и колхозу, и чабану. Старик имеет справное хозяйство, фруктовый сад, деньги на сберкнижке. Одному сыну построил каменный дом со всеми удобствами, как и себе, другому купил автомашину. Мог бы расщедриться много больше, да сыновья не жадничают, выгоды не ищут, в отца пошли, им интереснее дело подавай — вот что главное. Ну, а если по-честному, то колхозным механизаторам и на достатки грех обижаться.

Казалось бы, живи, старик, и радуйся. Но его все чаще посещает тоска. И ночами не спится. И днем неприкаянным бродит, как отбившаяся от отары овца.

У старой ивы ветка засохла — он переживал, ведрами воду таскал, землю рыхлил вокруг, чтобы корням просторнее дышалось. Загоготали давеча улетающие гуси — у него сердце оборвалось, будто они его с собой позвали. Вот и сейчас: горы под снегом стоят, а ему невесть с чего саван мерещится — «тьфу!.. тьфу!..тьфу!.. избавь, господи, от дурного! Есть там облака, есть! Это их из-за снега не видать. Висят они на своем месте, кудлатые да насупленные. Чего ждете? Не в чем мне оправдываться — и перед вами, и перед людьми чист!..»