Мой дядюшка Освальд
Шрифт:
Я встал с кровати, надел халат и принялся делать заметки. Я исследовал проблемы, которые должны были возникнуть. Я думал, как их можно разрешить. И в конце концов пришел к определенному выводу, что эта схема будет работать. Она обязана сработать.
Была тут единственная закавыка. Нужно было убедить Уорсли принять участие в моей затее.
8
На следующий день я нашел его в колледже и предложил отужинать вместе со мной.
— Я никогда не ужинаю вне дома, — сказал он. — Меня ждет дома сестра.
— Но это же деловой ужин, — возразил я. — От него зависит все ваше будущее.
В конце концов он согласился.
В семь часов вечера я сопроводил его в «Синего вепря», что на Тринити-стрит, и сделал заказ для нас обоих. По дюжине устриц на каждого и бутылку «Кло Вуго Блан» (очень редкое, кстати, вино). Затем вполне достойный ростбиф и хорошее «Вольнэ».
— Вы, Корнелиус, живете на широкую ногу, — сказал Уорсли.
— Я иначе не привык, — ответил я. — Вы любите устриц?
— Люблю, и очень.
Официант открывал устриц у стойки бара, а мы наблюдали, как он это делает. Устрицы были колчестерские, средних размеров и довольно толстые. Другой официант принес их нам. Винный официант открыл «Кло Вуго Блан», и мы начали есть.
— Я вижу, вы жуете устриц, — сказал я.
— А что же еще с ними делать?
— Глотать их целиком.
— Это просто смешно.
— Совсем наоборот, — возразил я. — Когда ешь устриц, главное удовольствие в ощущении, как они проскальзывают в горло.
— Не верю.
— И огромное удовольствие дает сознание, что ты глотаешь их еще живыми.
— Я предпочитаю об этом не думать.
— О, об этом необходимо думать. Если хорошенько сосредоточиться, можно даже почувствовать, как живая устрица корежится у тебя в желудке.
Никотиновые усы А. Р. Уорсли начали дрожать; они напоминали нервную щетинистую гусеницу, прилипшую к его верхней губе.
— Если присмотреться получше к некоторой части устрицы… вот здесь, — показал я, — можно заметить еле заметное движение пульса. Вон он, видите? А затем, когда вкалываешь вилку… вот таким образом… плоть устрицы двигается. Она в страхе отдергивается. То же самое, когда выдавливаешь на нее лимон. Устрицы не любят лимонный сок, как не любят, чтобы их протыкали вилкой. Они отдергиваются, они дрожат. Теперь я проглочу вот эту. Красавица, не правда ли?.. Ну вот, она спускается по пищеводу… несколько секунд я буду хранить неподвижность, чтобы полностью ощутить, как она мягко движется в моем желудке.
Щетинистая гусеница на верхней губе Уорсли стала дергаться еще сильнее, его щеки заметно побледнели. Он медленно отодвинул тарелку с устрицами в сторону.
— Я закажу вам копченую семгу.
— Спасибо.
Я заказал ему семгу и переложил оставшихся устриц на свою тарелку. Он был теперь тихий, пришибленный, что мне, собственно, и требовалось. Да кой черт, мужик в два раза меня старше, и я что есть сил стараюсь размягчить его, прежде чем сделать ему роскошное предложение. Если мне хотелось иметь хоть малейшие шансы убедить его согласиться на мой план, я был просто обязан хорошенько его размягчить и крепко взять в свои руки. Немного подумав, я решил размягчить его еще сильнее.
— Я вам рассказывал когда-нибудь про свою старую нянюшку? — спросил я.
— Я думал, вы хотели поговорить о моем открытии, — сказал Уорсли; подошедший официант поставил перед ним тарелку с копченой семгой. — Совсем другое дело, — сказал он. — Весьма аппетитно выглядит.
— Когда мне исполнилось девять лет и меня отдали в школу-интернат, родители отпустили
— Надеюсь, это не будет вашим очередным неприятным анекдотом, — сказал Уорсли, жуя свою семгу.
— Это просто потрясает воображение, — ответил я. — Эта история обязательно вас заинтересует.
— Тогда расскажите дальше.
— И когда хирург ее вскрыл, чем, по-вашему, оказались эти два круглых объекта?
— Не имею представления.
— Это были глаза.
— Это в каком же смысле глаза?
— Хирург смотрел в два круглых, немигающих, довольно оживленных глаза. И эти глаза смотрели на него.
— Чушь какая-то.
— Ни в коем случае, — возразил я. — И кому, по-вашему, они принадлежали, эти глаза?
— Кому?
— Они принадлежали довольно большому осьминогу.
— Корнелиус, вы меня разыгрываете.
— Я вам рассказываю истинную правду. Этот осьминог жил в желудке моей нянюшки на манер паразита. Он ел ее пищу…
— Хватит, пожалуй, Корнелиус.
— И его кошмарные щупальца были дичайшим образом намотаны на ее печень и легкие. Врачи так и не сумели их распутать, она умерла на столе.
А. Р. Уорсли перестал жевать семгу.
— Интереснее всего — как осьминог умудрился туда попасть. В смысле, как это так получилось, что крупный осьминог оказался в желудке этой самой леди. Он же слишком велик, чтобы пролезть в ее горло. Это вроде как кораблик в бутылке — как он туда попал?
— Я предпочитаю этого не знать, — сказал А. Р. Уорсли.
— Я скажу вам как, — сказал я — Каждое лето родители брали нянюшку и меня вместе с собой в Больё, на южное побережье Франции. И дважды в день мы там купались. Видимо, много лет назад моя нянюшка проглотила новорожденного спрута, и это крошечное существо как-то там сумело присосаться своими присосками к стенке ее желудка. Нянюшка в еде себя не ограничивала, и маленький осьминожек себя тоже не ограничивал. Нянюшка ела вместе с нами. Иногда она брала на ужин бекон и печенку, иногда — жареную телятину или свинину. Но поверьте мне, больше всего она любила копченую семгу.
А. Р. Уорсли отложил вилку. На его тарелке еще оставался тоненький ломтик семги, но он его не тронул.
— Маленький осьминожек рос и рос. Он стал настоящим гурманом. Я буквально вижу, как он сидит в темной пещере желудка и гадает: «Интересно бы знать, что будет сегодня на ужин? Будем надеяться, что петух в вине. Сегодня мне что-то очень хочется петуха в вине. А к нему пару ломтиков хлеба с хрустящей корочкой».
— У вас, дорогой Корнелиус, нездоровая склонность ко всяческим гадостям.