Мой дядюшка Освальд
Шрифт:
— Этот случай попал в историю медицины, — сказал я.
— Мне он кажется отталкивающим, — сказал Уорсли.
— Я очень об этом сожалею, я ведь только для завязки разговора.
— Я пришел сюда не ради разговоров.
— Я собираюсь сделать вас богатым человеком.
— Тогда не ходите вокруг да около, а скажите мне как.
— Я думал оставить это до момента, когда на столе появится портвейн. Невозможно строить серьезные планы без бутылки портвейна.
— Вам достаточно, сэр? — спросил официант, глядя на последний ломтик семги.
— Унесите ее, —
Какое-то время мы сидели молча, а затем официант принес нам ростбиф. Была открыта бутылка «Вольнэ». Это был март, и к ростбифу подали жареные корешки пастернака, жареную картошку и йоркширский пудинг. Увидев ростбиф, Уорсли вздрогнул, но затем пододвинул стул ближе к столу и начал уписывать мясо.
— Вы знаете, что мой отец был знатоком и любителем истории флота?
— Нет, я этого не знал.
— Однажды он мне рассказал поразительную историю о капитане флота ее величества, смертельно раненном на палубе своего корабля во время американской Войны за независимость. Кстати, не хотите к ростбифу немного тертой редьки?
Он продолжал сражаться с ростбифом и ничего не ответил.
— Лежа на смертном одре, — начал я, — этот капитан заставил своего старшего помощника поклясться, что его тело отвезут домой и погребут в английской земле. Это было довольно проблематично, потому что корабль находился тогда где-то у побережья Виргинии. Обратный путь в Британию должен был занять по крайней мере пять недель, поэтому было решено, что единственный способ довезти домой тело в пристойном состоянии — это замариновать его в бочонке рома, что и было сделано. Бочонок привязали к грот-мачте, и корабль направился в Англию. Через пять недель он бросил якорь в Плимуте, и вся команда построилась на палубе, чтобы отдать последний долг капитану, тело которого перекладывали из бочонка в гроб. Но когда бочонок был вскрыт, оттуда пошла такая вонь, что даже бывалые моряки бросились к поручням; некоторые даже потеряли сознание. И это было полной загадкой, потому что, как правило, в матросском роме можно замариновать что угодно. Так откуда же, откуда, скажите на милость, эта дикая вонь? Вы вправе задаться таким вопросом.
— Но я им не задаюсь, — резко ответил Уорсли; его усы уже даже не дергались, а прыгали вверх-вниз.
— Так давайте я расскажу вам, что там случилось.
— Не надо.
— Я должен, — настаивал я. — За время пути какие-то матросы просверлили в днище бочонка дырку и заткнули ее затычкой. Ну и за эти недели они выпили весь ром.
А. Р. Уорсли ничего не сказал; похоже, ему становилось дурно.
— «Лучший ром, какой я в жизни пробовал», — заметил позднее один из матросов. Так что мы возьмем на десерт?
— Не надо десерта, — тихо сказал Уорсли.
Я заказал бутылку лучшего портвейна, какой только был в заведении, а к нему стилтонский сыр. Пока портвейн переливали из бутылки в графин, за столом стояла полная тишина. Это был «Кокбёрн», и вполне хороший, хотя год я уже и не припомню.
Официант налил нам портвейн и положил на тарелки прекрасный зеленый крошащийся стилтон.
— А теперь, — сказал
Теперь в Уорсли ощущалась осторожность, что-то вроде ершистости, но никак не агрессивность; он определенно смягчился.
9
— Сейчас вы фактически разорены, — начал я. — Вам приходится платить грабительские проценты по ипотеке. Вам платят в университете нищенское жалованье. Сбережений у вас нет. Вы питаетесь — простите, что я так говорю, — откровенными помоями.
— Мы живем вполне прилично.
— Нет, ничего подобного. И вы никогда не будете жить прилично, если не позволите мне вам помочь.
— Так в чем же состоит ваш план?
— Вы, сэр, сделали великое научное открытие, в этом нет никаких сомнений.
— Вы согласны, что оно имеет значение? — оживился Уорсли.
— Имеет, и огромное. Но если вы сообщите о нем в печати, что же тогда получится? Всякий встречный-поперечный украдет ваш процесс и будет пользоваться им для себя. Вы никак не сможете им помешать. Это случалось в истории науки не раз и не два. Вот возьмите, к примеру, пастеризацию. Пастер напечатал статью. Все радостно украли его процесс. А что же получил Пастер?
— Он стал знаменитым, — сказал Уорсли.
— Если вам этого вполне достаточно — вперед, публикуйте. Я тихо уйду за кулисы.
— А с вашей схемой, — спросил Уорсли, — смогу я когда-нибудь напечатать свои результаты?
— Конечно же. Как только у вас в кармане будет лежать миллион.
— И сколько же на это потребуется времени?
— Не знаю. Думаю, не больше чем пять лет, ну в крайнем случае десять. А потом становитесь знаменитостью на здоровье.
— Так рассказывайте, — сказал Уорсли. — Послушаем ваш блестящий план.
Портвейн был очень хороший. Стилтон был тоже хороший, но я его только немного пощипал, чтобы очистить нёбо, и велел официанту принести яблоко. Твердое, тонко нарезанное яблоко — лучший партнер для портвейна.
— Я предлагаю иметь дело исключительно с человеческими сперматозоидами. Я предлагаю отобрать самых великих и знаменитых людей из ныне живущих и устроить для них банк спермы. Мы будем запасать подвести пятьдесят соломинок от каждого из них.
— А в чем тут смысл? — спросил Уорсли.
— Вернитесь мысленно лет на шестьдесят назад, в год примерно тысяча восемьсот шестидесятый. Представим, что мы с вами живем в то время — и умеем хранить сперму сколь угодно долго. Кого из живших в тысяча восемьсот шестидесятом вы бы выбрали как донора?
— Диккенса, — сказал Уорсли.
— Продолжайте.
— И Рёскина… и Марка Твена.
— И Брамса, — продолжил я. — И Вагнера, и Чайковского, и Дворжака. Список получается очень длинным, а ведь все это самые настоящие гении. Переместитесь, если вам хочется, на столетие назад к Бальзаку, Бетховену, Наполеону, Гойе и Шопену. Представьте себе, как здорово было бы иметь на хранении пару сотен соломинок с живой спермой Бетховена.
— Ну и что бы вы с ней сделали?
— Продавал, что же еще?