Мой дядюшка Освальд
Шрифт:
«Трудный случай, — сказал этот тип. — Чтобы ввести вас в норму, потребуется много аналитических сеансов».
И все это время, Освальд, я поглядывала на часы. Когда прошло восемь минут, я взмолилась: «Доктор Фрейд, не насилуйте меня, пожалуйста, будьте выше таких вещей».
«Не смешите меня, фройляйн, — сказал Фрейд. — У вас опять галлюцинации».
«Но мое электричество! — воскликнула я. — Оно же непременно вас заведет! Я знаю, так обязательно будет! Оно пробьет промежуток между нами и электризует ваши интимные органы! Ваша пиписька раскалится добела! Вы сорвете с меня одежду!
«Прекратите истерику и не орите, — бросил он, встал из-за стола и подошел ко мне, лежащей на кушетке. — Ну вот вам я, — сказал он, разведя руки. — Разве я с вами что-нибудь делаю? Разве я пытаюсь на вас наброситься?»
И в этот момент его вдруг прошиб жучиный порошок, и член его резко поднялся — ну прямо как в брюках вдруг появилась трость.
— Ты отлично подгадала время.
— Отлично, правда? Я тут же вскинула руку, уличающее указала на непристойное вздутие и крикнула: «Вот, посмотрите! Ровно так с вами и случилось, старый вы козел! Мое электричество вздернуло вас! Ну как, доктор Фрейд, теперь вы мне верите? Верите в то, что я вам говорю?» Ты бы видел его лицо, Освальд, вот уж была картина. Волдырный жук буквально его ошеломил, в его глазах появился сумасшедший блеск, и он начал хлопать руками, как старая ворона крыльями. Но нужно отдать ему должное, он не стал на меня набрасываться. Он с минуту держался в стороне, словно пытаясь понять, какого хрена тут происходит. Он взглянул на свои брюки, затем — на меня. Затем начал бормотать: «Это поразительно… невероятно… не лезет ни в какие ворота… я должен все это записать… зафиксировать каждый момент. Господи, да где же моя ручка? Где чернила? Где бумага? Да черт с ней, с этой бумагой! Разденьтесь, пожалуйста, фройляйн, я не могу уже терпеть!»
— Очень, наверно, его потрясло, — заметил я.
— Потрясло насквозь и глубже, — согласилась Ясмин. — Тут же летела к черту одна из его любимейших теорий.
— Но ты обошлась, конечно, без булавки?
— Конечно обошлась, он и вообще вел себя очень прилично. Как только произошел первый взрыв, он отпрыгнул от меня, хотя порошок продолжал его жечь, добежал голышом до своего стола и начал записывать впечатления. Он удивительно целенаправлен и обладает большим интеллектуальным любопытством. Но то, что произошло, совершенно сбило его с толку.
«Теперь вы верите мне, доктор Фрейд?» — спросила я, начиная одеваться.
«Мне приходится вам верить! — воскликнул он — С этим вашим сексуальным электричеством вы открыли целое новое поле для исследований! Ваш случай войдет в историю! Фройляйн, мне непременно нужно снова с вами повидаться».
«Но вы же на меня наброситесь, — сказала я. — Вы не сможете себя сдержать».
«Я знаю, — ответил он и впервые за все это время улыбнулся. — Я знаю это, фройляйн, знаю».
Из доктора я изготовил пятьдесят отличных соломинок.
21
Из Вены мы поехали на север в освещенный бледным осенним солнцем Берлин. Война закончилась менее года назад, город был тусклый и мрачный, но в нем имелось два человека, которых я точно решил ущучить. Первым был мистер Альберт Эйнштейн, проживавший в своем доме номер
— Ну и как? — спросил я, как обычно, когда она садилась в автомобиль.
— Он получил огромное удовольствие.
— А ты?
— Не слишком, — покривилась она. — Сплошные мозги и никакого тела. Пуччини во сто крат лучше.
— А ты не могла бы подзабыть этого итальянского Ромео?
— Хорошо, Освальд, подзабуду. Но я должна рассказать тебе странную вещь. Эти высоколобые великие интеллекты реагируют на жучиный порошок совсем иначе, чем художники.
— Как?
— Мозгастые мозгляки резко останавливаются и думают. Они пытаются разобраться, что это такое с ними случилось и почему случилось. Художники считают это самоочевидным — и бросаются вперед.
— Так как же реагировал Эйнштейн?
— Он не мог поверить, что так бывает, и сразу учуял неладное. Он был первым человеком, заподозрившим нас в нечистой игре. Что лишний раз показывает, какой он умный.
— И что же он сделал?
— Он стоял и смотрел на меня из-под этих кустистых бровей, а потом сказал: «Тут, фройляйн, что-то очень нечисто. Обычно я реагирую на хорошеньких посетительниц совершенно иначе».
«Может быть, это зависит от того, насколько они хорошенькие?» — заметила я кокетливо.
«Нет, фройляйн, не зависит, — сказал Эйнштейн. — Что это была за конфета, которой вы меня угостили?»
«Обычная конфета, — сказала я, едва удерживая дрожь в голосе. — Я и сама такую съела». Этот маленький мужичонка был сильно заведен жуком, однако, подобно Фрейду, очень долго крепился. Он стал расхаживать по комнате, бормоча себе под нос: «Что это со мной? Это неестественно… Тут что-то явно не так… Я не могу допустить…»
Я раскинулась на диване в соблазнительной позе, ожидая, что он на меня набросится, но нет, ничего подобного. Целые пять минут мыслительный процесс начисто блокировал его плотское желание, его плотские порывы, или как уж там их называть. Я буквально слышала, как в его голове крутятся шестеренки, пытаясь разгадать загадку.
«Мистер Эйнштейн, — сказала я, — расслабьтесь».
— Ты имела дело с величайшим в мире интеллектом. С человеком, чья способность рассуждать превосходит все мыслимые пределы. Попробуй однажды разобраться в том, что он пишет про относительность, и ты меня поймешь.
— Нам конец, если кто-нибудь поймет, чем мы с тобой занимаемся.
— Никто не поймет, — обещал я уверенно. — Эйнштейн уникален.
Нашим вторым берлинским донором был Томас Манн. По мнению Ясмин, все было довольно приятно, но не вдохновляюще.
— В точности как его книги, — сказал я.
— Так чего же тогда ты его выбрал?
— Он делает весьма добротную работу. Думаю, его имя будет жить.
В моем дорожном холодильнике были теперь Пуччини, Рахманинов, Штраус, Фрейд, Эйнштейн, и Манн, и мы снова вернулись в Кембридж, чтобы сдать драгоценный груз. А. Р. Уорсли пришел в экстаз, теперь он окончательно осознал масштаб всего предприятия. Да и мы с Ясмин тоже были в экстазе, однако мне не хотелось тратить время на празднества.