Мой дядюшка Освальд
Шрифт:
— И что же, так их и отсидела?
— Нет. Пуччини ее отмазал, дав этому семейству двенадцать тысяч лир.
— Так в чем же наш план? — спросила Ясмин. — Что, я просто постучусь и войду?
— Так не выйдет, — сказал я. — Его сторожат все какие ни на есть слуги и эта чертова женушка. Они близко тебя к нему не подпустят.
— Ну и что же ты предлагаешь?
— Ты умеешь петь? — спросил я ее.
— Я не Мельба, — сказала Ясмин, — но в ноты попадать умею и голосок у меня есть.
— Отлично, — сказал я, — это то, что надо. Так мы тогда и сделаем.
— Как?
— Я расскажу тебе по пути.
Мы только что вернулись с Капри на материк и находились сейчас в Сорренто. Стояла теплая октябрьская погода, небо ярко голубело, а мы с Ясмин загрузились в мой верный «ситроен» и направились на север к Лукке. Крышу мы убрали за ненадобностью, и ехать по прелестной прибрежной дороге Сорренто —
— Для начала я расскажу тебе, как Пуччини познакомился с Карузо, это имеет прямое отношение к тому, что ты будешь делать. Пуччини был всемирно знаменит, а Карузо никто еще не знал, но он отчаянно хотел спеть Рудольфа в намечавшейся постановке «Богемы» в Ливорно. И вот однажды он появился в Вилле Пуччини и сказал, что хочет показаться великому композитору. Второразрядные певцы непрерывно осаждали Пуччини, и домашние его по возможности защищали, иначе бы у него не было ни минуты покоя. «Скажите ему, что я занят», — сказал Пуччини, но вскоре слуга доложил ему, что гость наотрез отказался уйти. «Он сказал, что поселится в вашем саду и будет жить там хоть целый год». «Какой он на вид?» — спросил Пуччини. «Коренастый такой коротышка с усами и в котелке. Он говорит, что он из Неаполя». «Какой у него голос?» — спросил Пуччини. «Он говорит, что у него лучший в мире тенор», — доложил слуга. «Все они так говорят», — пробурчал Пуччини, но что-то его подвигнул о, он и по сей день не знает, что именно, отложить книгу, которую читал, и выйти в прихожую. Дверь дома была распахнута, и коротышка Карузо стоял неподалеку в саду. «Кто ты такой и какого черта тебе надо?» — крикнул Пуччини, и Карузо ответил ему во всю мощь своего великолепного голоса словами Рудольфа из «Богемы»: «Chi son? Son un poeta»… «Кто я такой? Я поэт». Пуччини был потрясен этим голосом, он никогда не слыхал таких теноров. Он бросился к Карузо и обнял его с криком: «Рудольф твой!» Это истинная история, и теперь Пуччини любит ее рассказывать. Ну и конечно, Карузо и правда является лучшим тенором мира, и они с Пуччини стали ближайшими друзьями. Прелестная история, ты согласна?
— Но как это связано с тем, что и я вдруг запою? — спросила Ясмин. — Мой голос вряд ли покорит Пуччини.
— Конечно же нет, но общая идея та же самая. Карузо нужна была партия, а тебе — три кубика спермы. Отдать последнюю для Пуччини много проще, особенно такой роскошной девице. Пение только для затравки, чтобы привлечь его внимание.
— Сыпь тогда дальше.
— Пуччини работает только по ночам, — продолжил я, — примерно с пол-одиннадцатого до трех или даже четырех утра. В это время остальной его дом уже спит. В полночь мы с тобой прокрадемся в сад Виллы Пуччини и найдем, где расположен его кабинет. Скорее всего, он на первом этаже. Окно наверняка будет открыто, потому что ночи все еще теплые. Я затаюсь в кустах, а ты встанешь напротив открытого окна и негромко споешь «Un bel di vedremo», [21] эту нежную арию из «Мадам Баттерфлай». Если все пройдет как надо, Пуччини бросится к окну и увидит там потрясающе красивую девушку — тебя. Все остальное будет просто.
21
В один прекрасный день я тебя встречу (ит.).
— Это мне, в общем-то, нравится, — сказала Ясмин. — Итальянцы всегда поют друг у друга под окнами.
Добравшись до Лукки, мы устроились в маленьком отеле, и там за стареньким пианино, стоявшим в гостиной, я научил Ясмин петь эту арию. Она почти не знала итальянского, но вскоре выучила слова наизусть и под конец уже могла очень мило петь эту сложную арию. Голосок у нее был не ахти, но мелодию она держала идеально. Затем я научил ее говорить по-итальянски: «Маэстро, я обожаю ваши творения. Я проделала долгий путь из Англии…» и т. д. и т. п., и несколько прочих полезных фраз, включая, конечно: «Все, о чем я вас прошу, это подпись на листе вашей собственной бумаги».
— Не думаю, чтобы с этим парнем ты нуждалась в жучином порошке, — сказал я.
— Я тоже не думаю, — согласилась Ясмин. — Давай в кои-то веки обойдемся без него.
— И без булавки, — добавил я. — Я восхищаюсь этим человеком и не хочу, чтобы его кололи в задницу.
— Не будет порошка, не потребуется и булавка, — сказала Ясмин. — Знаешь, Освальд, мне и правда не терпится увидеть этого парня.
— Да, — сказал я задумчиво, — позабавишься ты на славу.
Когда все было приготовлено, мы подъехали как-то вечером к Вилле Пуччини и стали обследовать окрестности. Это был
Незадолго до полуночи мы снова подъехали к Вилле Пуччини. Можно было становиться на старт. Ночь была темная, теплая и глухая. Я приставил стремянку к забору, забрался наверх и спрыгнул в сад, Ясмин за мною последовала. Затем я переставил стремянку на нашу сторону и все подготовил для побега.
Мы сразу заметили единственную в доме освещенную комнату. Ее окна выходили на озеро. Я взял Ясмин за руку, и мы подкрались поближе. Хотя ночь была безлунная, свет из двух больших окон первого этажа, отражавшийся в воде озера, тускло подсвечивал дом и сад. Сад был полон деревьев, кустов и цветочных клумб. Лично мне общая атмосфера понравилась. Она была, выражаясь словами Ясмин, вполне забавной. Подойдя поближе, мы услышали звуки рояля. Одно из окон было открыто; мы подкрались к нему на цыпочках и заглянули внутрь. И вот он сам, великий человек, сидит без пиджака, с сигарой во рту и барабанит по клавишам, время от времени останавливаясь, чтобы записать эпизод. Он был плотного телосложения, с заметным брюшком и имел роскошные черные усы. По сторонам клавиатуры была пара свечей в замысловатых медных подсвечниках, но свечи эти не горели. На полочке рядом с пианино стояло чучело какой-то белой птицы, напоминавшей цаплю или аиста, а по всем стенам были развешены потемневшие портреты великих предков Пуччини: его прапрадедушка, его прадедушка, его дедушка и его отец. Все эти люди были знаменитые музыканты; уже две сотни лет мужчины Пуччини передавали своим детям великолепный талант. Соломинки Пуччини, если только я ими разживусь, будут обладать огромной ценностью. Я заранее решил изготовить их сотню вместо обычной полусотни.
И вот мы с Ясмин стояли и подглядывали в окно за этим великим человеком. Я обратил внимание, что у него отличные густые черные волосы, гладко зачесанные со лба.
— Я спрячусь, — прошептал я ей, — а ты подожди, чтобы он начал писать, и тогда сразу пой.
Ясмин молча кивнула.
— Встретимся около стремянки.
Ясмин снова кивнула.
— Удачи, — прошептал я и на цыпочках убрался за куст, стоявший в пяти ярдах от окна; сквозь ветки куста я видел не только Ясмин, но и внутреннюю комнату, где сидел композитор, потому что окна были расположены довольно низко.
Рояль продолжал бренчать. Пауза — и зазвучал снова. Пуччини подбирал мелодию одним пальцем, и было натуральным чудом, что я стою где-то в Италии близ полуночного озера и слушаю, как Джакомо Пуччини сочиняет, наверное, некую изящную арию для своей новой оперы. Наступила пауза подлиннее, теперь он сочинил новую музыкальную фразу и должен был ее записать. Он подался вперед с авторучкой в руке и быстро писал на листе нотной бумаги, над словами, сочиненными либреттистом, появлялись закорючки нот.
И вдруг в наступившей тишине прозвучал голосок Ясмин, которая запела «Un bel di vedremo». Эффект был ошеломительный, что еще усугублялось общей обстановкой: глухая ночь, еле заметное озеро, одинокое светящееся окно, даже меня чуть слеза не прошибла. Я увидел, как Пуччини замер; в его руке все так же была авторучка, но авторучка не двигалась по бумаге, он застыл в неподвижности, слушая голос, доносившийся из-за окна. Он не оглядывался, даже не шевелился, опасаясь разрушить очарование. Там за окном юная девушка выводила ясным голоском одну из его любимейших арий. Его лицо не изменило выражения, его губы не шевелились, ничто в нем не двигалось, пока ария не была допета. Это были волшебные мгновения. Затем голос Ясмин умолк. Пуччини продолжал сидеть за роялем, казалось, он ждет чего-то еще, какого-то знака. Но Ясмин не шевелилась и ничего не говорила, она просто стояла, закинув лицо к окну, и ждала, чтобы он к ней вышел.
И в конечном итоге он так и сделал. Я видел, как он отложил авторучку, медленно поднялся с вертящейся табуретки и подошел к окну. И тут он увидел Ясмин. Я много раз говорил о ее ослепительной красоте, и то, как она там стояла, торжественная и неподвижная, должно было просто потрясти Пуччини. Он вздрогнул. Он разинул рот. Неужели это сон? Но тут Ясмин ему улыбнулась и нарушила чудо. Я видел, как он вышел из ступора, слышал, как он сказал: «Dio mio come bello!». [22] Затем он выпрыгнул в окно и стиснул Ясмин в могучих объятиях.
22
Боже мой, как прекрасно (ит.).