Мой генерал
Шрифт:
— Э… э… вы знаете, кем он был?
— Кто?
— Ваш утопленник.
— Во-первых, никакой он не мой, а во-вторых, не знаю. А что? Это имеет значение?
— Для расследования, которое вы собираетесь проводить, конечно, имеет.
— Я не собираюсь проводить никакого расследования! — несколько непоследовательно вспылила Марина. — Господи, зачем вы за мной потащились!
На это он ничего не ответил, и до темной громады корпуса с одним-единственным освещенным окном — Марининым — они дошли в полном молчании. На газоне, казавшемся
— Разрешите посмотреть. — И потянул у нее ремень.
Смотрел он недолго. Повертел так и сяк, колупнул пряжку и зачем-то подергал.
— Ну что? — с любопытством спросила Марина.
— Вы думаете, что именно этот ремень был у него в джинсах?
— А какой же еще?!
— Не похоже, — заключил Федор, — совсем не похоже.
— Почему?!
Федор приложил палец к губам:
— Тише! Что вы кричите?
— Я не кричу! — шепотом сказала Марина и оглянулась по сторонам. Санаторий спал, и здесь, под собственным балконом, казалось, что вокруг очень светло и отчасти даже романтично.
Пожалуй, вполне сойдет за «приключение».
— Так почему не похоже?
— Потому что это брючный ремень, а не джинсовый.
— Фью-ю, — насмешливо присвистнула Марина, — какие тонкости!
— Да не тонкости! — возразил Тучков Четвертый с досадой. — Смотрите. Видите?
И сунул вышеупомянутый брючный ремень ей под нос.
— Вижу. Ремень.
— Он узкий.
— Ну и что?
Федор Тучков вздохнул выразительно. Она сама только и делала весь вечер, что так вздыхала. Она вздыхала о том, что Федор Тучков очень тупой. Теперь Федор вздыхал о том, что она, Марина, тоже оказалась тупой.
— Такие узкие ремни не носят в джинсах. Вы что? Не понимаете? Джинсовый ремень должен быть по крайней мере вдвое шире.
— А может, он был не такой… модник, как вы, и ему было наплевать на ремень?
Тут ей показалось, что Федор обиделся. Наверное, слово «модник» его задело. Ну и что? Одни его светящиеся штаны чего стоят, не говоря уж о сказочной гавайской рубахе!
— Может быть, ему и было наплевать, — изрек наконец Тучков Четвертый, — но это просто очень неудобно — такой узкий ремень в джинсах!
— Вам видней, — согласилась ничуть не убежденная Марина. — Я просто не понимаю, какое это имеет значение — узкий ремень, широкий ремень! Самое главное, что этим ремнем его… он…
Снова толща черной воды, заросшая бурой и как будто грязной травой, распахнутые мертвые мутные глаза и черный провал рта, из которого лилось на песок…
Марина вдруг взялась за горло. Горло было горячим и неприятно хрупким, а рука холодной, как лягушачья лапа.
— Что такое? — подозрительно спросил Федор Тучков шепотом. — Вам что, плохо?
— Мне не плохо, — пробормотала Марина, — мне хорошо.
Он озабоченно посмотрел ей в лицо.
— Давайте-ка я вас подсажу, — предложил он любезно, как будто распахивал перед ней дверь «Линкольна», —
— Куда… подсадите? — не поняла Марина и отпустила горло.
— Как куда? На ваш балкон, разумеется.
— Не надо! — возмутилась она. — Я сама прекрасно залезу!
И она немедленно полезла, желая продемонстрировать ловкость, и застряла, и пузом повисла на перильцах, и стала дрыгать ногами, чтобы наконец перевалиться внутрь, и Федор Тучков приблизился и перекинул ее ноги.
Вот позор. Позор и стыдоба колхозная, как говорил отец.
— Все в порядке? — вежливо спросил снизу Тучков Четвертый.
— Да, да! — с досадой ответила Марина. Щеки ее горели. — Бросайте ремень!
— Может, я заберу его? Что он у вас будет лежать!
— А у вас?
На это Федор ничего не ответил.
— Давайте, — поторопила его Марина, — бросайте!
Ремень перелетел через перильца и шлепнулся у нее за спиной.
— Спокойной ночи, — приглушенно проговорил снизу Тучков Четвертый, — на всякий случай заприте балкон.
— Непременно, — сладким голосом пообещала Марина. Ей хотелось посмотреть, как он полезет к себе — вряд ли перемахнет перила, а-ля удалой полицейский капитан в выцветших и потертых джинсах! — и тогда она со спокойной душой отправится спать и не будет остаток ночи думать о том, как застряла животом на перилах и торчала задом вверх, болтая ногами.
Подсмотреть не удалось. Он не уходил, ждал, когда она закроет балкон, — из вежливости. Она закрыла и не сразу погасила свет — пусть он не думает, что она подглядывает! — а когда все же приподняла краешек белой шторы, Федора Тучкова на газоне не было. Исчез. Ушел.
Марина проверила двери — входную и балконную. Все заперто. Как-то в одну секунду ей вдруг стало очень холодно, так холодно, что ледяные пальцы как будто окостенели и плохо слушались.
Кое-как она нацепила байковую пижаму — пижам было две, байковая и шелковая, на выбор, — и забралась на громадную и пышную купеческую кровать и накрылась с головой. Зубы стучали, и пальцы, вцепившиеся в перину, никак не разжимались.
Да. Она явно переоценила свои силы. Не стоило идти ночью на пруд, и шарить в нем палкой, и вздрагивать от каждого звука, и всматриваться в темноту леса, а потом обнаружить у себя за спиной черную тень!
Зачем он пошел за ней? Что на самом деле ему нужно?
Прямо над Мариной, дрожавшей мелкой дрожью в своей купеческой постели, Вероника задумчиво смотрела в окно, на лужайку, тускло освещенную громадным старомодным фонарем, похожим на ящик.
Вероника слышала, как разговаривали Федор Федорович Тучков и Марина, как она потом лезла через балкон, а он ждал, как потом он бросил ей что-то, а она подобрала.
Что все это может значить? Что они задумали? Куда ходили? Следили за ней? Если да, то как они могли… догадаться?! Да еще так быстро? И что ей делать, если они на самом деле догадались?!