Мой город
Шрифт:
Я не слушала его. Я гладила его по чисто выбритой щеке — чистюля, аккуратист Шельга. Милый, несчастный Шельга.
— Простите меня, Шельга, родненький! Я дура! Я проклятая, истеричная дура! Простите меня!
И ткнулась лбом, губами в шею Шельги. Он молча, очень бережно подержал меня за плечи, потом отстранился.
— Идемте, Дина.
Я проснулась от собственного крика. Села на кровати, задыхаясь от рыданий. Простыня вымокла от пота, сердце колотится… Откуда- о из темноты
— Быков?.. — шепотом спросила я.
— Ну видишь, светится… — рассеянно сказал он, глядя в окно.
— Давно?
— Как ранили. Три дня. Ночи.
Я осторожно повернула его тяжелую руку. Провела пальцем по ладони.
— Слушай, тебя можно теперь за деньги показывать! Быков — Светящаяся Рука!
— Спать ложись, юмористка. Все никак не угомонишься.
Быков подоткнул мне одеяло, наклонился и поцеловал в лоб.
— Спи.
— Как покойника, — сказала я, скрывая оторопь. Что-то моих мужиков на нежности потянуло… Сказывается отсутствие других женщин, что ли?
День седьмой
Быков сидел на кровати в одних плавках, вцепившись руками в железную перекладину, и смотрел в пол.
— Попробуй еще раз, — услышала я напряженный голос Шельги. Он стоял рядом, машинально гладя здоровенную ссадину на скуле. Я перевела глаза на Быкова и привычно удивилась — до чего же он здоровый. Лицо и тело Быкова блестели от пота, вся кровать сбуровлена…
Быков повалился боком на подушку и сказал хрипло:
— Не могу!
— Что — "не могу"? — не поняла я.
— Встать не могу! — заорал Быков.
И стал бить своим громадным кулаком по мускулистым волосатым ногам.
— Не могу, не могу, не могу!
— Быков!
— Сергей!
Быков закинулся головой за подушку — на выгнутой шее ходил кадык. На бедрах, коленях проступали красные пятна от ударов. Шельга завис над ним, перехватывая невнятное:
— Обещали еще тогда… назло… встал… пошел… не обольщайтесь, говорят, все…
— Ну-ка, — Шельга с трудом приподнял Быкова, прислонил к стене, голова Быкова безвольно клонилась на бок, глаза крепко зажмурены, руки, как у первоклассника, смирно сложены на коленях.
Шельга похлопал его по плечу.
— Подожди, Сергей, но ведь так не бывает — вчера еще нормально, а сегодня…
Я стояла напротив, как дура, свесив руки, и смотрела то на Шельгу, то на Быкова.
— Ты что, совсем ног не чувствуешь? А так? А пальцами пошевелить можешь?
— Быков… —
Быков резко мотнул головой. Открыл глаза. Но меня он не видел — смотрел внутрь себя.
Шельга выпрямился. Поглядел на быковские ноги. И сказал — тихо, яростно, убежденно:
— Проклятый город!
— При чем тут город? — сказала я, — У него же ранение было. Видели шрам?
— Ранение? — неприятным голосом повторил Шельга, — а то, что вам тогда плохо было? А то, что у меня ни одна ссадина, ни одна царапина не заживает? А то, что каждую ночь кошмары — я спать боюсь — нервы, скажете? Нет, хватит! Пора убираться отсюда. И эти… тоже уйдут. Они сами боятся. Им уже не до заводов, не до взрывов. Они готовы бежать отсюда куда глаза глядят.
— Шельга, — вдруг тихо сказал Быков, — а ты думаешь, нас отсюда выпустят?
— То есть? — круто повернулся к нему Шельга.
— Там тоже кое-что знают… и тоже не знают, что со всем этим делать. Я бы на их месте установил жесткое кольцо вокруг города. Жестче, чем при военном положении. И никого бы не пропускал. Создать на границе изолятор для выходцев из зоны. А если это… переползло через реку… мы же ничего не знаем… почище Чернобыля.
— Узнать бы, кто все это… — ожесточенно оборвал Шельга.
Быков посмотрел на него, как на сглупившего мальчишку.
— Здесь не найдешь врага, Шельга. Это не инопланетяне и не террористы… и, может быть, даже не закон природы. Мы не знаем, что Это. Но уже готовы драться. Если бы ты знал, как я устал драться. Всю жизнь. Во дворе. В школе. За девчонок. За лучший кусок. За интернациональный долг. За то, чтобы вернуться… Я устал.
— Так что, оставить все как есть?
— Не знаю… Может быть.
Шельга с мгновение смотрел в окно на утреннее желтое небо. Потом повернулся, бросив через плечо:
— Поищу машину.
Быков медленно оторвался от стены, повернулся, обхватив руками подушку, лег, упершись лбом в спинку кровати. Я глядела в его неподвижную широкую спину. На белый шрам возле самого позвоночника.
— Всегда готов к бою и обороне, — сказал Быков в подушку, — и хотя ему страшно… а ему очень страшно, Дина… не за себя. За людей. Можно сказать за человечество. Страшно, потому что он здесь ничего не сможет сделать. Обычные схемы здесь не проходят. И нет осязаемого врага. И оружия, которым его можно остановить… Он готов драться.
— А ты?
Быков хмыкнул в подушку.
— У меня иммунитет. Благоприобретенный.
Я дотронулась пальцами до шрама.
— А это зарубка. На память, — сказал Быков. — Не убивай!
Сама неожиданно для себя я наклонилась и дотронулась губами до шрама. Быков вздрогнул. Сказал через паузу:
— Научилась жалеть. И то хлеб. Но только не надо. Меня жалеть еще рано.
Он тяжело повернулся, устраиваясь поудобнее.
— Ты в парк ходила?