Мой муж Лев Толстой
Шрифт:
Отношения с Л.Н. стали лучше, но я уж не верю в их чистоту и прочность. Переписываю следующие главы «Воскресения». Глаза болят, досугу совсем нет, а я все переписываю.
Ездила в банк с Андрюшей, передала ему все его дела и деньги. Подарила ему шубу, 2000 р. денег и заказала дюжину серебра для его невесты. – За все мои хлопоты и подарки не только он мне спасибо не сказал, но вид имел недовольный.
Переписывала весь день. Вечер – квартетный концерт. Прелестно квартет Шумана. Слепота, жутко.
Пригласила Лавровскую
Писала, переписывая Льву Николаевичу, 7 часов, не сходя с места; отвечала на его письма. Голова закружилась. Приехал H.H. Ге. Лев Николаевич не весел и не приятен. Жалуется на боль в пояснице. Миша огорчает: все вечера и ночи пропадает по балам, день до трех спит, в лицее не был.
Весь день с артельщиком счеты и контроль книжной продажи. В пять – с Сашей крестили мальчика Ден с волосиками густыми. Потом посетители, баня. Вечером Л.Н. нам читал вслух Jerome’a, перевод – плохо. Полная оттепель.
Опять с утра счеты с артельщиком. Привела в большой порядок все практические дела, ответила на письма, все книги счетные учла. Приехала Варя Нагорнова, я ей очень рада; Н.Н. Ге тут, добрый, умный неудачник. Опять Л.Н. читал нам Джером-Джерома вслух и так хохотал сам, как я давно не видала его смеющимся.
Приехали с вечера в театре Корша, который должен был считаться вечером чествования семидесятилетия Толстого. Жалкий, неудачный вечер! Плохое пение, плохое чтение, плохая музыка, и отвратительные живые картины, в которых ни правды, ни красоты, ни художества – ничего. Почему-то делали страшные овации Михайловскому; потом начали кричать Толстого, потом послать телеграмму… Все это пошло, казенно, настоящего крика сердца толпы не чувствовалось. А сам Л.Н. уехал сегодня один в Ясную Поляну с почтовым поездом. Утром он занимался, потом в час поел овсяный суп, попил кофе и уехал, прося только H.H. Ге проводить его. Он заезжал на Мясницкую по просьбе Трубецкого, чтоб мастер из Италии, бронзовщик, мог бы поправить по натуре кое-что в бюсте Льва Николаевича.
Была утром на репетиции симфонического, а вечером прослушала опять весь концерт, кроме симфонии Бородина.
Приехали Илюша и Андрюша. Андрюша огорченный такой. Летом на Кавказе он легкомысленно сделал княжне Гурьели предложение, а потом письменно отказался от него. Княжна эта стрелялась, теперь ее родные заступились за нее, и Андрюша боится дуэли или убийства. Все только горе с ними! Миша уехал в Орел и оттуда к Илье и в Ясную.
Княжна эта умерла [6] .
6
Эта фраза приписана позднее.
Узнала, что участвующие во вчерашнем так называемом Толстовском вечере и Илья сын с ними поехали в Эрмитаж ужинать, т. е. пьянствовать – и это чтят Толстого! Безобразие возмутительное!
Ездила сегодня с Сашей в консерваторский концерт памяти Рубинштейна; вещей хороших исполнили мало; хороша, драматична ария из «Ифигении» Глюка. Шли славно домой пешком с Сашей, А.И. и С.И., бодро, весело, болтали, смеялись. Мягкий мокрый снежок, все бело, луна сквозь облака… как хорошо было! Я упала, но ничего…
Дома волнительные разговоры о том, что стрелялась княжна Гурьели, которой Андрюша на Кавказе делал предложение и потом отказал. Боится мести родственников кавказских.
Выехали с Сашей и Соничкой в Ясную Поляну. Илья тоже ехал с нами. Дорогой тесно, Илюша юродствовал, шутил, всех смешил. В Ясенках Таня и Лева. Досада с уехавшим багажом; у Левы тяжелый и для него и для окружающих его характер, и он этого не замечает. – Ехали по воде, оттепель и мало снегу.
Дома Маша, худая, слабая, жалкая до слез. Коля при ней тоже жалкий. Таня бодрится, но не забыла еще своей несчастной любви и оттого тоже несчастная.
Л.Н. на этот раз тоже жалкий, потому что нездоров. Болит у него поясница и лихорадит его слегка. Приехала я бодрая, счастливая тем, что спокойно проживу в Ясной Поляне, в семье, без душевных тревог, без увлечений музыкой, не одиноко – приехала с радостным чувством, что буду со Львом Николаевичем, но так все угнетены, что сразу стало грустно. Растирала спину Льву Николаевичу, который меня ласкал.
Встала рано, опять растирала спину и поясницу Л.Н., дала ему пить Эмс; и опять моя близость его волновала. – Погода плохая, ветер, сыро, хотя 3 градуса мороза. Л.Н. бодрей и мог опять немного заниматься, а те дни ничего не писал, совсем ослабел и завял. Все говорят, что я необыкновенно моложава; я думаю, что я своим моложавым сожительством действую бодрящим образом на Л.Н. Без меня ему не пишется, он легко заболевает, плохо спит и дряхлеет.
Сегодня он другой человек, и я ему это сказала, и он с улыбкой согласился. Мне здесь хорошо, только все мои не бодры; боюсь, что на всех и против общей кислоты духа – одной моей бодрости не хватит. Ходила в тот дом к Доре и Леве и наслаждалась миленьким, симпатичным шестимесячным внуком – Левушкой. Ходила по саду с сентиментальным, как всегда, чувством к Ясной Поляне, к воспоминаниям молодости, да и последних годов, и с молитвенным настроением.
Последнее время я слаба духом, не готова ни к какому горю, ни к какому несчастью. В душе размягченность и жалость ко всем и всякому, виноватость и неспособность к протесту, к терпению, к спокойствию, и главное, отсутствие религиозного настроения. Слишком переполнена душа чем-то другим.
Таня, Лева, Саша и Соня Колокольцова ходили кататься на коньках. Весь пруд замерз без снега, и я жалею, что не взяла из Москвы свои коньки.
С утра все были в праздничном настроении: готовили подарки, раскладывали привезенные из Москвы угощения. Лучший момент дня был – моя прогулка по лесам, особенно хорошо в молодой елочной посадке. Три градуса мороза, тишина, и минутами выглядывало, наконец, пропавшее за всю осень солнце. Все покрыто выпавшим за ночь свежим, чистым снежком, молодые елочки, зеленые и тоже слегка запушенные снегом, на горизонте черная, широкая полоса замерзшего на зиму старого леса Засеки, и все тихо, строго, неподвижно, серьезно. Я глубоко наслаждалась; лучше всего – в природе и в искусстве. Как хорошо это знает С.И. – А в семье, на людях, столько ненужного раздражении, столько наболелого, злого…