Мой муж Лев Толстой
Шрифт:
Выписали тульского Дрейера и из Москвы Щуровского, ждем сегодня. Телеграфировали сыновьям, но никого еще нет.
Пока еще есть надежда, и я не потеряла силы, опишу все, как было.
4 декабря с утра было 19 градусов мороза и был северный ветер, потом стало 13 градусов. Лев Николаевич встал как обычно, занимался, пил кофе. Я хотела послать телеграмму имениннице Варваре Ивановне Масловой и взошла спросить Л.Н., не нужно ли ему что в Козловке. Он сказал: «Я сам пойду». «Нет, это невозможно, сегодня страшно холодно, надо считаться с тем, что у тебя было воспаление в легких», – уговаривала я его. – «Нет, я пойду», – настаивал он. – «А я все-таки пошлю
К завтраку Льва Николаевича я пришла с ним посидеть. Подали овсянку и манную молочную кашку, а он спросил сырники от нашего завтрака и ел их вместо манной каши. Я заметила, что при питье Карлсбада, который он пьет уже недели четыре, сырники тяжело, но он не послушался.
И после завтрака он ушел один гулять, прося выехать на шоссе. Я и думала, что он сделает свою обычную прогулку на шоссе. Но он молча пошел на Козловку, оттуда своротил в Засеку – всего верст 6 – и вышел на шоссе, надел ледяную шубу сверх своего полушубка и поехал, разгоряченный и усталый, домой, при северном ветре и 15 градусах мороза.
К вечеру он имел вид усталый, говорил, что у него сегодня понос и что он на прогулке перетерпел. Приезжал Миролюбов, редактор «Журнала для всех», просил своей подписью участвовать в Комитете в память двухсотлетия печати. Лев Николаевич отказал, но много с ним беседовал. – Ночь он спал.
На другое утро, 5 декабря, часов в 12 и раньше, его стало знобить, он укутался в халат, но все сидел за своими бумагами и ничего с утра не ел. К вечеру он слег, температура дошла уже до 38 и 8. К ночи появились сильные боли под ложечкой; я всю ночь была при нем, клала горячее на живот, ставили мы с доктором несколько клизм, плохо действующих, с вечера дали ревень, две облатки по 5 гран, кажется. Но действия желудка не было до другого дня, когда стало слабить много, потом жидкой болтушкой темной и с гнилостным запахом и слизью. К вечеру температура была 39 и 4. Но вдруг Маша прибежала вне себя, говорит: «температура 40 и 9». Мы все посмотрели градусник, так и было. Но я до сих пор не уверена, что с ртутью что-нибудь было, мы все растерялись. Сделали обтирание спиртом с водой, померили градусник, через час опять 39 и 3.
Но сегодня всю ночь он горел, метался, стонал, не спал. При нем был доктор Никитин и я. Клали на живот компресс с камфарным спиртом из воды, ставили клизмы – ничто не облегчало. К утру опять температура 39, мучительная тоска, слабые, жалкие глаза, эти милые, любимые, умные глаза, которые смотрят на меня страдальчески, а я ничем не могу помочь.
Мучительно преследует меня мысль, что Бог не захотел продлить его жизнь за ту легенду о дьяволах, которую он написал.
Температура стала низкая, обильный пот разрешил болезнь, но осталась слабость сердца, и еще страх у всех докторов – воспаления в легких, которое может произойти от бактерий инфлуэнцы, определенной докторами.
Приехали сегодня утром милые и бескорыстные доктора, всегда веселые, бодрые, ласковые: сердечный Пав. Серг. Усов и бодрый Влад. Андр. Щуровский. Ночевал тульский доктор Чекан, и очень старался и умно действовал наш домашний врач – Никитин.
Вчера приехали сыновья: Сережа и Андрюша с женой, сегодня Илья. Еще приехала Лиза Оболенская, а сегодня Пав. Алекс. Буланже.
До пяти часов утра за Львом Николаевичем ходила я, потом Сережа. Доктора тоже сменялись:
Сегодня у меня нехорошее чувство сожаления о даром тратившихся силах на уход за Львом Николаевичем. Сколько внимания, любви, сердца, времени кладешь, чтоб всякую минуту жизни следить за тем, чтоб сохранить ее Льву Николаевичу. И вот, как 4-го, на мои ласковые заботы я встретила суровый протест, точно назло, – какой-то страх, что лишают его свободы, – и вот опять даром потраченные силы и еще шаг к смерти. Зачем? Если б он ее желал, а то нет, он ее не приветствует и не хочет. И нехорошо его настроение, мне грустно – но оно не духовно.
Сейчас шесть часов утра 12 декабря. Опять я просидела всю ночь у постели Левочки, и я вижу, что он уходит из жизни. Пульс частый, 120 ударов в минуту и больше, неровный… Странная болезнь: боль преимущественно в правом боку, а главное газы, отрыжки, отрыжки без конца. Только ляжет, задремлет – точно его что снизу в желудок подтолкнет, он проснется, и начинается отрыжка, мучительная, непрерывная. Ляжет, полежит, опять то же; сядет и мучается, рыгает, стонет… Ах, какой он жалкий, когда он сидит, понуря свою седую, похудевшую голову, и думаешь – все равны перед страданием, смертью. А весь мир поклоняется этой жалкой голове, которую я держу в своих руках и целую, прощаясь с тем, кто для меня был гораздо больше, чем я сама.
И вот наступит безотрадная жизнь, не к кому будет, как теперь, спешить утром, когда проснешься, наденешь халат и бежишь узнать, что и как? Хорошо ли спал, прошелся ли, в каком настроении? И всегда как будто он рад, что я вошла, и спросит обо мне, и продолжает что-то писать.
Успокоишься и идешь к своим занятиям…
Сегодня сказал в первый раз с такой искренней тоской: «Вот уж искренно могу сказать, что желал бы умереть». – Я говорю: «Отчего? устал и надоело страдать?» – «Да, все надоело!»
Не спится… Не живется… Длинные ночи без сна, с мучительной болью в сердце, с страхом перед жизнью и с неохотой оставаться жить без Левочки. Сорок лет жили вместе! Почти вся моя жизнь сознательная. Не позволяю себе ни раскаиваться, ни сожалеть о чем бы то ни было, а то с ума можно сойти!..
Когда я сейчас уходила, он мне так отчетливо и значительно сказал: «Прощай, Соня». Я поцеловала его и его руку и тоже ему сказала: «Прощай». Он думает, что можно спать, когда он умирает… Нет, он ничего не думает, он все понимает, и ему тяжело…
Дай Бог ему просветлеть душой… Сегодня он лучше, спокойнее и, видно, думает больше о смерти, чем о жизни…
Но к жизни опять вернулся Левочка. Ему лучше; и пульс, и температура, и аппетит, все понемногу устанавливается. Надолго ли? Буланже читал ему вслух «Записки» Кропоткина.
Сегодня в «Русских Ведомостях» следующее заявление Льва Николаевича:
«Мы получили от графа Льва Николаевича Толстого следующее письмо:
Милостивый государь,
г. редактор.
По моим годам и перенесенным, оставившим следы, болезням я, очевидно, не могу быть вполне здоров, и естественно, будут повторяться ухудшения моего положения. Думаю, что подробные сведения об этих ухудшениях хотя и могут быть интересны для некоторых, – и то в двух самых противоположных смыслах, – печатание этих сведений мне неприятно. И потому я бы просил редакции газет не печатать сведений о моих болезнях.
Лев Толстой.