Мой муж Одиссей Лаэртид, Ивик Олег

Мой муж Одиссей Лаэртид

на обложку

Ивик Олег

Шрифт:

empty-line/>

Гомер. Одиссея

Итака кажется странным местом для человека, который приехал с материка: здесь никогда ничего не происходит. Здесь нет сильных ветров, которые терзают моря вокруг Спарты и островов Эгейского моря. И сильных страстей здесь нет. Итакийские жены верны мужьям, а подданные — царям. Аркесий мирно передал власть Лаэрту, а Лаэрт — Одиссею, и никто не пытался противиться этому с оружием в руках. В этих горах не кипели битвы, а во дворцах не таилось ни колдовство, ни убийство.

И за те почти десять лет, что Одиссей сражается под стенами Трои, ни один человек не пытался занять его место на троне.

Сюда нечасто наведываются мореходы: раз в два-три месяца может приплыть небогатый купец, желающий обменять бронзовые треножники и слитки серебра на платья и плащи работы наших ткачих, и уж совсем редко появляется случайный гость, занесенный штормом. Впрочем, кораблекрушения у нас редки, и обычно пришелец мирно вытаскивает свое судно на песок в одной из наших гаваней и, переждав непогоду и рассказав любопытным островитянам последние новости с материка, отправляется дальше.

Большинству мужчин, живущих на Итаке, почти не приходится брать в руки оружие. Об иноземных захватчиках здесь и не слыхали. Разве что пираты высадятся на пустынный берег, поймают какого-нибудь пастушка с десятком коз и погрузят добычу на корабль; или украдут зазевавшуюся девчонку, которая подбежала поглазеть на чужеземное судно.

Город наш не защищен стенами, да и что считать городом? Усадьбы богатых итакийцев разбросаны по склонам Нерита, их окружают сады — здесь нет той скученности, что в Микенах или Афинах, где жизнь кипит на стиснутых стенами крохотных клочках земли. Вокруг усадеб — тишина, здесь не ржут кони, не проносятся колесницы — ведь на Итаке нет колесниц (они не проходят по нашим узким горным тропам) и почти нет коней и дорог. Поэтому гости из ближайших усадеб приходят пешком. А гости с отдаленной оконечности острова появляются редко, потому что не всякий ради удовольствия посидеть у чужого очага и выпить чашу вина захочет целый день идти по солнцу[9]. Можно, правда, приплыть на корабле, но для этого надо собирать команду, грести, а потом подниматься по крутому склону Нерита высоко вверх, туда, где стоят дворец Одиссея и усадьбы зажиточных итакийцев.

Люди здесь живут небогато. Помню, меня удивил царский дворец, в котором стены не были расписаны изнутри. Их и по сей день покрывает грубая штукатурка — ее не обновляли много лет, и она потемнела от копоти. В огромном мегароне нет ни одного окна, здесь почти круглые сутки горит гигантский круглый очаг, окруженный четырьмя деревянными колоннами. Дым вяло выходит в отверстие в потолке, год за годом покрывая и потолок, и еловые балки, и стены, и колонны слоями черной сажи. Коптят факелы, укрепленные в бронзовых кольцах. Полутьму едва рассеивают робкие лучи света, падающие сквозь вестибюль и лестницу, ведущую на второй этаж.

В других дворцах и богатых домах, где мне приходилось бывать, стены разрисованы цветами и птицами, и росписи эти постоянно подновляются. На Крите, где я однажды гостила с отцом, во дворце Идоменея даже ванная комната расписана весело играющими дельфинами. В мегарон здесь ведут световые колодцы, свет и воздух струятся сквозь окна верхних этажей. А у нас с Одиссеем в мегароне — темные потрескавшиеся стены. Когда-то я просила мужа, чтобы он приказал обновить их, но он не пожелал тратиться. А потом я привыкла, и мне не захотелось что-то менять, тем более — в отсутствие Одиссея. Он должен вернуться в родное гнездо, которое он запомнил с детства и по которому тосковал на чужбине, а не в незнакомый, нарядно выкрашенный дворец. Война идет к концу, и я уже в этом году жду его домой. Надеюсь, он приедет с богатой добычей, и мы сможем потратить что-то на ремонт.

Наша спальня... Единственная комната, которую мне жалко было бы обновлять... Сколько раз я лежала, абсолютно счастливая, и смотрела на эти стены и балки невидящим взглядом, и голова мягко кружилась, и влажное тело как будто парило над кроватью, тяжелое и невесомое одновременно. Наши

плечи и бедра едва соприкасались, но связь наша была нерасторжимей, чем тогда, когда мы впечатывали друг друга в постель, слившись воедино. Золотистые блики светильника играли на стенах, превращая трещины и пятна копоти в дивной красоты узор. А иногда это были лунные лучи, падавшие сквозь крохотное оконце, или первые отблески розовых пальцев Эос, или полуденное солнце, пробивавшееся сквозь листву оливы... Как я любила эти мгновения после близости — единственные мгновения, когда мне казалось, что мой муж действительно принадлежит мне.

Мы любили друг друга на огромном ложе, которое он сам соорудил перед нашей свадьбой, и мне радостно было знать, что ни одна женщина не всходила на него до меня. Перед тем как ехать за мною в Спарту, Одиссей приказал срубить вершину огромной оливы, росшей во дворе, у восточного крыла дворца. Он окружил ее ствол стенами и на первом этаже сделал маленькую кладовку для одежды, а на втором — спальню. Он сам тщательно обтесал верхушку ствола и соорудил на нем ложе, украшенное золотом, серебром и слоновой костью. Сквозь просверленные в раме отверстия он пропустил пурпурного цвета ремни, сделав крепкую и мягкую сетку, а сверху набросал овечьих шкур и покрыл их пурпурными же тканями. Мне нравится, что перед рассветом, когда за окном еще царит серый полумрак, в нашей спальне уже полыхает утренняя заря и алые тени играют на стенах... Эта кровать — единственная роскошная вещь во дворце.

Ни разу не случалось мне ложиться с мужчиной на другую постель — ведь мы с Одиссеем никуда не ездили. Он считает, что женщине не следует путешествовать, и даже моих родителей мы никогда не навещали — несколько раз они приезжали к нам сами. Впрочем, наша совместная жизнь продлилась всего лишь два года, а потом началась эта проклятая война. Но за все десять лет одиночества я ни разу не провела ночи на другом ложе. Когда желание становилось нестерпимым, я зарывалась лицом в постель, и мне казалось, что я чувствую запах мужа — острый запах его чресл, его влажного тела, разгоряченного любовью. Я хватала руками воздух, впивалась зубами в подушку... Одиссей, я жажду тебя! Тяжесть твоего тела на моем, капли твоего пота на моей груди... Мое запрокинутое лицо, твой отрешенный взгляд — не на меня — на закопченную стену за моей головой... Я никогда не чувствовала тебя в полной мере своим. И все же мне ничего на свете не надо, только бы ты лежал сейчас рядом со мной на поблекших пурпурных простынях, глядя на темные балки, и твоя острая звериная сила вливалась бы в мои пальцы, едва касающиеся твоего бедра.