Мой персональный миллионер
Шрифт:
Герман открыл, впустил меня в квартиру, положил ключи на тумбочку и ушёл. Я вошла в комнату. Такое ощущение, что сто лет тут не была — все будто чужое. Захотелось к себе, в ту квартирку, что я выбирала сама, и которая сейчас сдаётся. Там такой договор, что о заселении туда раньше, чем через год, мечтать нечего. Да и ипотека… Пока работать не начну, даже думать не стоит.
Сонька уснула в машине, я аккуратно положила её в кроватку. Огляделась и ахнула — мой дом был похож на филиал детского магазина. Куча приспособлений, механизмов, которые должны облегчить уход за ребёнком, но были мне не по карману. Многие пакеты с логотипами именитых магазинов так и стоят на полу даже не распакованные. Если бы купила все это сама, я, пожалуй, была бы счастлива — пусть
Мне хотелось выбросить все это. Хотелось. Но я не смогла. Это же не для меня — для Сони. Поэтому целый час, пока малышка спала, я, сначала приняв душ, разбирала чужие покупки. Порой даже возмущалась, глядя на ценники — я знала места, где можно то же самое купить дешевле. А многое вообще было не нужно и вряд ли будет использоваться — зачем Герман купил, неизвестно.
Я заглянула в морозилку — молока там нет и быть не может. Снова грустно. На полке дорогая смесь, мне, пожалуй, такая тоже не по карману, хотя ради ребёнка можно и напрячься. Соня скоро проснется, поэтому я засунула свои печали подальше и развела смесь.
Вечером мы с дочкой собрались гулять. Я вышла в прихожую — до неё мои руки ещё не добрались. В углу кучей свалено барахло — в том числе пакеты с пуховиком и сапогами. Я скрипнула зубами — все же притащил. Но гулять пойду в кроссовках: это не тапочки, ничего со мной за полчаса не станется. Но кроссовки не находились, и пальто тоже. На вешалке только старые хозяйские вещи, которые я не знаю, куда деть, и все — мужские. Да и не хочется надевать чужое — противно. Я вышла в подъезд, позвонила в соседскую дверь. Должен быть дома, вечер же. Дверь открылась.
— Да?— спросил Герман. Вид — сама невинность. Только нимба над головой не хватает.
— Герман, где мои вещи? Пальто и кроссовки.
— Знаешь, я решил, что, если ты будешь гулять в них в октябре, то сидеть с Сонькой мне придётся часто. А я, знаешь ли, работаю. Может, меня даже повысят.
Я задохнулась. Слов не находилось, ни одного. Вот так — стоило подпустить мужчину чуть ближе, как он тут же начинает распоряжаться всем, включая мои вещи. Я открыла рот и тут же закрыла — промолчу. Я слишком ему благодарна — за Соньку, за все. Мои слова, что хотят сорваться с языка, сейчас просто растопчут все нахрен: и мою благодарность, и его доброту. Поэтому я молча ушла в свою квартиру, оставив Германа стоять у открытой двери.
Сонька была уже в комбинезоне и начала потеть, активно выражая протест. Я раздела её. Среди покупок Германа — развивающий коврик с подвесками. Судя по рыжим волоскам, его застолбил Сатана, которого сейчас где-то черти носят. Поэтому я посадила Соньку в вибрирующее креслице. Удивительно, но ей в нем нравится. Звоню Гришке. Трубку он берет только с седьмой попытки — видимо, его удивила моя настойчивость, и он сдался.
— Гришка, — я напускаю в голос мёда. — Как дела у тебя? Ты не мог бы вещи мои привезти?
— Какие? — если в моём голосе мёд, то в его — лед.
Странно даже. Что я ему такого сделала, кроме того, что посмела родить от него ребёнка? Которого и выносила сама и содержу. Если не вспоминать про дары соседские, конечно.
— Тёплые. Они у тебя в коробках в гараже. Помнишь? Там коробок много, но они подписаны. Так и написано — тёплые вещи.
Гришка молчал. Мне его молчание не нравилось — тревожное какое-то.
— Лида, я гараж продал. Деньги нужны были. А твоё барахло… не знаю. Выбросили, наверное.
— Гриша! — теперь я просто не знаю, что делать. Как, вообще, быть? Ну как так можно, мы все же не чужие люди! Когда-то даже казалось, что мы семья. — Гриша, ну как так? У меня же одежды вообще нет… Что мне делать теперь?
— Лида, — жёстко ответил он. Он словно злорадствует даже. — У тебя же муж есть. Вот пусть он тебе и покупает
И сбросил звонок. Даже телефон выключил. Мне хочется разбить телефон об стену, но я-то знаю, что в таком случае он разобьется, и придётся покупать новый, а такие траты мне не по карману. Я пустая, до звона пустая. Разбитая. Вот всего лишь тряпки — подумаешь! — а больно, обидно от пренебрежения, с которым он меня вычеркнул, Соньку, наши потребности. Словно чужой, совсем чужой, злой, даже жестокий человек. Хотя почему «словно»? Так оно и есть. Гришка согласен быть душкой только до тех пор, пока все танцуют под его дудку. Он простил мне Соньку, которую я родила и без его ведома и позволения, а вот Германа — не может. Кстати, откуда он знает о нем? Сходить бы к соседу, спросить, но я снова боюсь, что сорвусь в крик, и остаюсь в своей квартире. Правильно говорила бабушка: от мужиков одни проблемы — лучше вообще без них.
Я успокаиваюсь ребёнком. Набираю ей ванну с пузырьками — у меня теперь и детская пена есть. Сонька гулит, собирается есть пену, ей нравится её запах. Я смеюсь и гоню от себя мысли. Вспомнила некстати, что у меня фотография есть: мы с Дунькой — она совсем мелкая, а мне уже лет шесть — сидим в ванной в пене, играем, и столько восторга на наших лицах... Документальное подтверждение тому, что когда-то давно и с ней мы жили душа в душу. Но фотография в одном из альбомов, которые лежат в выброшенных Гришкой коробках. Я держалась весь вечер, а сейчас заплакала. Молча, чтобы дочку не пугать, которая все также шлепала руками по пене.
Этим вечером мы, естественно, гулять не пошли, но следующим утром вопрос встал ребром — в холодильнике почти пусто: засохшие до окаменелости роллы из нескольких разных наборов, пицца, тоже уже почти каменная, апельсин, половина пакета молока, курица гриль, которую я тоже уже есть не рискну — видно, чем всю эту долгую неделю питался Герман. Все это я отправила в мусорный пакет, и теперь холодильник совсем пустой. Пустой и печальный. Нужно идти в магазин.
Выглядываю в окно — машины Германа нет. Мне стыдно, что он увидит меня в этих вещах. Слишком яростно я вчера протестовала против них. Одеваю Соньку — ей тоже нужно погулять, усаживаю в коляску, решаюсь и вынимаю новые сапоги. Они идеальны! Я даже представить боюсь, сколько они стоят. Они оказались впору. Я полюбовалась несколько секунд, как они сидят на моей ноге: все же красивая обувь — слабость любой женщины. Но Сонька возвращает меня с небес на землю — ей жарко, она сердится. Я накидываю новую куртку. Она лёгкая, почти невесомая, и тоже моего размера. Вполне нейтрального цвета, видимо, Герман боялся не угадать цвет и купил стандартный, осенний, приглушенно рыжий — она очень мне идёт. Ненавижу его за то, что он умеет покупать даже такие незамысловатые вещи, как пуховики.
Прихватила мусор и вышла из квартиры. По дороге смотрю, сколько денег на моих счетах. Покупку вещей, пожалуй, осилю. Вот завтра же и куплю, и Герман никогда не узнает, что я все же пользовалась его подарками.
Глава 13. Герман.
Ночью я проснулся от тишины. Даже не от неё, а от зудящего в черепушке призыва — надо проснуться. Лежал, смотрел в потолок, собирал мысли. Потом понял, что меня разбудило — надо посмотреть, как Сонька. Протянул руку. Мы так и спали в рядок: я и Сатана по краям, Сонька — посередине. Я опытным путём понял, что Сатана отказывается ночевать где-либо, кроме постели, и воевать с ним не стал — сон дороже. Тем более к ребёнку эта зверина относилась весьма деликатно — вылизывала белобрысую макушку, милостиво терпела, если ребёнок дотягивался ручками и крепко вцеплялся в шерсть. Так крепко, что я с трудом разжимал крошечные пальчики, и отчищал их потом от налипших на них рыжих волосков. Ещё плюс — спала Сонька, когда рядом был Сатана, гораздо крепче. И просыпаясь, не плакала сразу, как бывало сначала, а вертела головой, отыскивая рыжее чудовище. Пыталась подползти к нему, но пузо пока было тяжелое, гулила, сердилась, что дотянуться не может, потешно ругалась.