Мой персональный миллионер
Шрифт:
Она смотрела на содержимое памперса. Что там может быть удивительного, в какашках? Я столько их насмотрелся за последние недели… Однако я послушно шагнул вперёд. Склонился. Какашки, да. А в них… насыщенного цвета крупные кровавые сгустки. Руки Лиды, которыми она удерживала край подгузника, тряслись крупной дрожью. Посмотрел в её лицо — белое. Совершенно белое. Как простыня. И два чёрных бездонных глаза.
— Это не может… не может быть от яблока, — пробормотал я. А потом понял, что себя в руки надо брать. — Поехали. Скорую ждать
Лида полетела. Я натягивал джинсы, ботинки на голую ногу, некогда носки искать. У Лиды всегда был готов экстренный пакет с документами — я помню. А больше пока ничего не нужно. Я надел куртку, завернул Соньку в одеяло, прямо в то, на котором она лежала. Девочка притихла, плакать перестала, и это пугало.
Закрывал квартиру и с удивлением понял, что мои руки тоже дрожат. Лида не застегнулась, волосы ещё влажные. Не хватало, чтобы ещё и она простыла. Лифт я ждать не стал. Побежал вниз, перепрыгивая через три ступеньки и прижимая сопящую Соньку к груди.
Глава 24. Лида
Дунька позвонила неожиданно. У неё был талант исчезать, потом появляться и исчезать снова. Это я принимала, как факт, и лишь робко надеялась, что наследственность не пойдёт дальше, и — подобно родителям — Дуня не испарится.
— Лид, — спросила она, — я к тебе приеду?
Мне не хотелось объяснять, почему я съехала с квартиры, почему живу с соседом. Про женитьбу и вовсе. Поэтому приглашать Дуньку на свою территорию я не стала. Договорилась с Германом, оделась и побежала на встречу.
Уже в маршрутке сняла обручальное кольцо и положила в кармашек сумки. Мужчина, сидевший напротив, бросил на меня понимающий взгляд и удостоил сальной улыбки. То есть, если я захочу, то он вполне может мне на ниве прелюбодеяний помочь. Даже вперёд подался, но шанса ответить мне ещё и комплимент я не дала. Мне стало противно. Встала и последнюю остановку простояла у дверей. Зато на мою честь никто больше не покушался.
Дунька жила в серой и скучной высотке. Жила, как я понимаю, на птичьих правах, ни собственного жилья, ни мозгов не имея. Лифт не работал — это тоже не удивляло. Зато удивила Дунька.
Она выглядела… бесцветно. Я так привыкла к её ярким цветам, что сейчас сестра для меня просто терялась. Да и волосы красила столько лет, что я не помнила их натуральный цвет. Сейчас Дунька пострижена почти под ноль. Не лысая, отнюдь, просто волосы такие короткие, светлые, мне… непривычно. С дурацкой прической она выглядела моложе. Беззащитнее. И ещё глупее, чем она есть. Солнце, светившее ей в спину, подсвечивало не прикрытые волосами уши розовым. Умилиться бы, да сил нет.
— Чудо гороховое, — сказала я, входя. — Ты чего с собой наделала?
Она пожала плечами и заперла дверь. Прошла в тесную кухоньку, поставила чайник — круглобокий, белый, расписанный цветами. Он был стар, и знал, что никуда спешить в этой жизни не нужно. Посему закипал обстоятельно, медленно.
Дунька достала кружки, плюхнула в них по пакетику, поставила на стол вазочку с конфетами. А потом и сама плюхнулась на табуретку, закрыла лицо руками и расплакалась. Вот тут я и растерялась. Дунька не плакала. Никогда. Если только совсем в глубоком детстве — не помню. Она падала, растирала колени, ломала руки, бывало, с упоением дралась — влезала во все передряги, что попадались на её пути. Но не плакала.
И поэтому сейчас я стояла, смотрела на неё, и не знала, что делать. А потом шагнула, встала рядышком, прижала к себе, погладила по нелепым коротким волосам.
— Ты зачем волосы отрезала?
— Цвет свой возвращаю. Кардинально.
Дунька всхлипнула куда-то в мой живот.
— Так вот он какой, твой цвет…
Сестра отодвинулась от меня. Оглушительно высморкалась в салфетку. Я обратила внимание, что в её ушах ни одного колечка. В брови тоже нет. В носу. Куда подевалось? В ломбард отнесла, набирая деньги на очередную авантюру?
Старый чайник решил, что самое подходящее время вскипеть. Я отодвинула Дуньку и сама налила чай. Она пила его мелкими глотками, смешно дуя, как в детстве.
— Не знаю, что делать. Совсем не знаю, — пожаловалась она. — Я решила стать серьёзнее. Сережки все выбросила. Состригла разноцветные волосы. Но этого, Лид, похоже, мало.
— Господи, Дунь, ты столько лет ходила несерьёзной. Может, ещё десяток походишь?
— Боюсь, вопрос стоит ребром. Я беременна.
Я оставила чашку. Она громко стукнула о стол и расплескала немного чая. Тот потек на пол, видимо, стол стоял криво. Было тихо, слышны только капли чая, бившие о плиточный пол, и все. Я укладывала в голове мысли. У меня есть Дуня. У Дуньки есть… будет… ребёнок. Но у Дуньки нет: жилья, работы, мозгов…
Значит, за меня можно порадоваться. У меня появится ещё один ребёнок. Блядь.
— И что будешь делать?
Дунька сгорбилась. Маленькая, худенькая, почти прозрачная. Не верилось, что внутри её тела может прятаться человек. Никак в голове не укладывалось.
— Я понимаю, что нужно аборт делать. Но как? Он же там, внутри. Маленький. Живой. Я мясо несколько лет не ела, протестуя против убийств животных. А сейчас что, своего ребёнка убью? Он же не виноват, что ему со мной не повезло.
— А папа?
— Нет, — покачала головой Дунька. — Мы слишком разные. Я пыталась меняться ради него. Но, как видишь, получилось не очень.
Чай уже остыл, но я его допила. Сложила посуду в мойку. Посмотрела на часы. И решила.
— Хватит киснуть. Иди, одевайся, пока у меня время есть. Завтра не смогу, Соньку не с кем оставить. Съездим к врачу.
— Воскресенье же, — пыталась отказаться Дуня.
— Ничего, не советский союз, УЗИ пройти найдём. А там уже решим, что делать.