Мой портфель
Шрифт:
Никто не загорает, не отдыхает, не живет. На пустынном берегу откуда-то взявшиеся сирийцы строят гостиницу. В тайге неизвестные турки строят гостиницу. Немцы восстанавливают барскую усадьбу. Примерно так, примерно так… Редакция, которую покинула надежда, выпускает журнал. Ищут анекдоты, заглядывают в постели, звонят за рубеж. Голоса все глуше. Смешное какое-то осталось, но уже не смешит и плохо доходит. И почта не находит себе места. Под разными названиями выходят одинаковые газеты.
Армия неожиданно стала жалобной, раздражительной. Опять оказалась неприспособленной к военному времени, нуждается в длительной войне, чтоб набрать опыт. А люди не хотят этого опыта, а без людей она не может. Много журналистов и мало солдат. В атаку идут операторы. Солдаты окапываются. Противник есть, погибшие есть, а фронта нет. Генералам столы сервируют на картах. Из танка спрашивают, как проехать к противнику… Мальчик показывает и бьет гранатой вслед. Победа не нужна никому, пока идет снабжение.
Обоим президентам внушают, что это очень сложная и жестокая война с коварным, умелым и жестоким противником. Эти бьются за свою родину и те бьются за свою родину. И все находятся на своей Родине, отсюда невнятность героизма и отсутствие подвигов.
Лекарства отняли у городов, передали солдатам, и возросли потери в тылу. Продолжительность жизни одна у мирных и у солдат. Врачи из каких-то остатков что-то делают. Больные в карманах приносят вату, марлю, инструмент. «Скорая» доехать не может, приехав, отъехать не может. В этих пробках и угнать невозможно. В больницах врачи как-то пытаются смерть отодвинуть, но жизнь дать не могут и так и выпускают в это месиво.
А тут страсти кипят: наваливаются, рвут, режут. Беззащитное готовится к уходу. Защититься невозможно. Воры и так уже в лучших машинах, в лучших квартирах, в лучших костюмах, в лучших часах и с лучшим оружием.
Молодое и кипящее ничто не считает чужим: чужую жизнь не считает чужой, и чужую жену не считает чужой, и милицию не считает чужой, а страну считает своей. Кто не хочет пропасть, к ним присоединяется и все равно пропадает. Потому что идет на войну… Примерно так, примерно так…
Увидя пятерку молодых в машине, все разбегаются. Куда они едут? Против кого? Где выйдут и кого убьют? Все головы в плечи и домой. А там, кроме двери, ничего. Дверью прикрыты. За дверью не живем, готовимся… Если вдруг пропадут свет и вода, никто не выйдет. Боятся. Рассвет как спасение. Примерно так, примерно так…
Разница между полами перестала волновать. Приумножать население никто не хочет. Примерно так, примерно так…
Вот из-за поворота выходит человек… Все может быть, но ничего хорошего это не означает…
Оркестр, пожалуйста. Медленно и печально.
Зима 95-го
При таком состоянии ни ходить, ни сидеть, ни лежать нельзя. Можно только беспокоить людей. Либо водить чернилом, оставляя бессмысленные, путаные следы, называемые почерком. А ведь все ясно. Или: возможно, все ясно. Опять непобежденным не ушел. Снова не разглядел сквозь тучи. Машины, конечно, едут, но спроси их куда, и я уверен, кроме оскорблений… Один трамвай, как старый большевик, знает…
Это непонятное, пасмурное время без еды, воды, любви и солнца у нас называется зимой 1995 года. Люди по-прежнему движутся в разные стороны, но печально и без видимых причин. Среди них есть и уважаемые, а все равно, движутся без деловитости. Что-то произошло. Природа тебе шепчет, и ты шепчешь природе.
– Природа, – шепчешь ты.
– Что? – шепчет она.
– Природа, – шепчешь ты.
– Что? – шелестит она.
– Что-что? Неужели здесь такое место? И чтобы ты ни делал? И чтобы все ни делали?… Природа?…
– Что?
– Что-что?… Я же спрашиваю.
– А я и отвечаю.
– Чушь ты отвечаешь. Послушай, у нас даже солнце стягивает к себе тучи.
– Разберетесь.
– Нет! Люди сами разобраться не могут. Чем их больше, тем хуже. Эта задача для одного, чтоб вывести их из этого гиблого места. А тут еще снег. А снег всегда внезапен. И даже снег, который всюду покрывает, у нас покрыть не может. И это называют зимой 95-го. Когда же будет хорошая погода?
– Когда жизнь наладится.
– Это когда же?
– По погоде и узнаешь.
Метро
(Музыкальный вагон. Три солиста, хор, торможение, разгон.)
ДЕВУШКА. Молодой человек, уступите место бабушке. Как вам не стыдно. Ей лет 70. Садитесь, бабушка.
БАБУШКА. Не хочу я садиться. Чего вы за меня выступаете. Семьдесят, семьдесят, вам какое дело.
ХОР. Чего действительно тут.
ДЕВУШКА. Как вам не стыдно, бабушка, вы лее меня ставите в неловкое положение. Садитесь – встань – садитесь!
БАБУШКА. Не хочу садиться. Пусть сидит, зачем ты затеваешь?
ХОР. Чего рвешься? Чего маешься? Пусть сидит.
ДЕВУШКА. Как вам не стыдно. Старушке семьдесят, больная, он молодой балбес. Ему стоять и стоять, а ей там что осталось. Садитесь – встань – садитесь.
БАБУШКА. Почему больная? Почему семьдесят? Сколько мне осталось? Вам какое дело? Я прекрасно себя чувствую. Больная ты. Сидите!
МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК. И за балбеса могу приварить.
ДЕВУШКА. Как тебе не стыдно, почему ты сидишь. Садитесь – встань – садитесь!
БАБУШКА. Не сяду я и все. Не сяду!
ХОР. Ты откуда такая взялась? Ты где такая родилась?
МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК. Не встану я. Не встану.
(Поезд тормозит.)
ДЕВУШКА. А вам, бабушка, должно быть стыдно. О вас заботятся, вам предлагают, а вы бессмысленно уперлись, как баран, дура, позор, подонки все!
ХОР. Что она хочет? Кто она такая?
(Поезд разгоняется.)
БАБУШКА. Не сяду, не сяду я.
ДЕВУШКА. Как вам не стыдно. Садитесь – встань – садитесь. Какой кошмар. Вы все ставите меня в неловкое положение.
ХОР. Я бы тебя поставил. Ох, я бы тебя поставил именно в неловкое… Да народ кругом. Сиди, пацан, сиди!
(Поезд тормозит.)
ДЕВУШКА. Мы же пишем, мы же боремся, мы призываем.
ХОР. Сиди, пацан, сиди.
МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК. Не встану я. Не встану.
ДЕВУШКА. Как вам не стыдно. Мы пишем, пишем…
(Поезд разгоняется.)
ХОР. Сиди, пацан, сиди.
МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК. Не встану я. Не встану.
ДЕВУШКА. Как вам не стыдно, мы пишем, пишем…