Мой роман, или Разнообразие английской жизни
Шрифт:
– Я должна, непременно должна. После всех моих надежд, после всего, что я сделала, чтоб помешать….
– Вам остается только согласиться с ним и примириться. Это совершенно в вашей власти, но отнюдь не в моей.
Графиня еще раз сжала руку Одлея, и слезы заструились из её глаз.
– Хорошо, пусть будет так, как вы говорите: я соглашаюсь, соглашаюсь. Я буду молчать; я заглушу голос этого гордого сердца. Увы! оно едва не сокрушило его собственного сердца! Я рада, что вы защищаете его. Мое согласие будет служить примирением с обоими вами, – да, с обоими!
– Вы весьма великодушны, графиня, сказал Эджертон, очевидно тронутый, хотя все еще стараясь подавить свое волнение. – Теперь позвольте: могу ли я видеть воспитанницу Гарлея? Наша беседа совершенно расстроила меня. Вы замечаете, что даже мои сильные нервы не к состоянии сохранять своего спокойствия, а в настоящее время мне многое предстоит еще переносить, мне нужны теперь вся моя сила и твердость.
– Да, я сама слышала, что нынешнее министерство переменится. Но, вероятно, эта перемена совершится с честью: оно будет в скором времени призвано назад голосом всей нации.
– Позвольте мне увидеть будущую супругу Гарлея л'Эстренджа, сказал Одлей, не обращая внимания на это решительное замечание.
Графиня встала, вышла из гостиной и через несколько минут воротилась вместе с Гэлен Дигби.
Гэлен удивительно переменилась: в ней нельзя было узнать бледного, слабого ребенка, с приятной улыбкой и умными глазами, – ребенка, который сидел подле Леонарда на тесном чердаке. Она имела средний рост; её стан по-прежнему был стройный и гибкий; в нем обнаруживалась та правильность размеров и грация, которая сообщает нам идею о женщине в полном её совершенстве; Гэлен создана была придавать красоту жизни и смягчать её шероховатые углы, придавать красоту, но не служить защитой. её лицо не могло быть вполне удовлетворительным для разборчивого глаза художника, в его правильности обнаруживались некоторые недостатки, но зато выражение этого лица имело необыкновенную прелесть и привлекательность. Немного нашлось бы таких, которые, взглянув на Гэлен, не воскликнули бы: какое миленькое личико! Но, несмотря на то, на кротком лице Гэлен отражался отпечаток тихой грусти; её детство перенесло следы свои и на её девственный возраст. Походка её была медленна, обращение застенчиво, в некоторой степени принужденно и даже боязливо.
Когда Гэлен подходила к Одлею, он смотрел на нее с удвоенным вниманием, потом встал, сделал несколько шагов на встречу к ней, взял её руку и поцаловал.
– Я давнишний друг Гарлея л'Эстренджа, сказал он, подводя ее к углублению окна и сажая рядом с собою.
Быстрым взглядом, брошенным на графиню, Одлей, по видимому, выражал желание поговорить с Гэлен без свидетелей. Графини поняла этот взгляд и, оставаясь в гостиной, заняла место в отдаленном конце и углубилась в чтение.
Приятно, умилительно было видеть сурового, делового человека, когда он позволял себе вызывать на откровенность, испытывать ум этого тихого, боязливого ребенка; и еслиб вы послушали его, вы бы непременно составили себе понятие, каким образом он усвоил способность производить на других сильное влияние, и как хорошо научился он, в течение своей жизни, применять себя к женщинам.
Прежде всего он заговорил о Гарлее и говорил с тактом и деликатностью. Ответы Гэлен состояли сначала из односложных слов; но постепенно они развивались и выражали глубокую признательность. Лицо Одлея начинало терять светлое выражение. После того он заговорил об Италии, и хотя не было человека, который бы в душе своей имел склонности к поэзии менее, чем Одлей, но, несмотря на то, с ловкостью человека, так долго обращавшегося в образованном кругу общества, – человека, который привык извлекать сведения от людей, совершенно противоположных ему по характеру, он выбирал для разговора такие предметы, которые невольным образом пробуждали поэзию в других. Ответы Гэлен обнаруживали разработанный вкус и пленительный ум женщины; но в тоже время заметно было, что колорит этих ответов не был её собственный: он был заимствован от другого лица. Гэлен умела оценивать, восхищаться и благоговеть перед всем возвышенным и истинно прекрасным, но с чувством смирения и кротости. В них не было заметно живого энтузиазма, не высказывалось ни одного замечания, поражающего своей оригинальностью, ни искры пламени поэтической души, ни проблеска творческой способности. Наконец Эджертон перевел разговор на Англию, на критическое состояние времен, на права, которые отечество имело на всех, кто имеет способность служить ей и помогать в годину трудных обстоятельств. Он с горячностью распространился о врожденных талантах Гарлея, выражал свою радость и надежды, что Гарлей возвращался в отечество, чтобы открыть своим дарованиям обширное поприще. Гэлен казалась изумленною; огонь красноречия Одлея не произвел на нее особенного впечатления. Он встал, и на серьёзном, прекрасном лице его отразилось чувство обманутого ожидания; но секунда, и оно приняло свое обычное, холодное выражение.
– Adieu, прелестная мисс Дигби! Боюсь, что я наскучил вам, особливо своей политикой. Прощайте, лэди Лэнсмер, Надеюсь, я увижу Гарлея, как только он приедет.
Одлей быстро вышел из гостиной и приказал кучеру ехать в улицу Даунин. Он задернул сторки и откинулся, назад. На лице его отражалось заметное уныние, и раза два он механически прикладывал руку к сердцу.
«Она добра, мила, умна и, без сомнения, будет прекрасной женой, говорил Одлей про себя. – Но любит ли она Гарлея в такой степени, как он постоянно мечтал о любви? Нет! Имеет ли она столько силы и энергии, чтоб пробудить в моем друге дарования и возвратить свету прежнего Гарлея? Нет! Предназначенная небом занимать свет от другого солнца, не будучи сама блестящим светилом, это дитя не в состоянии затмить Прошедшее и озарить ярким светом Будущее!»
Вечером того же дня Гарлей благополучно прибыл в дом своих родителей. Несколько лет, протекших с тех пор, как мы видели его в последний раз, не произвели заметной перемены в его наружности. Он до сих пор сохранил юношескую гибкость в своем стане и замечательное разнообразие и игривость в выражении лица. По видимому, он непритворно восхищался встречею с своими родителями и выказывала, шумную радость и искреннюю нежность юноши, прибывшего из пансиона. В его обращении с Гэлен обнаруживалась искренность, которая проникала весь состав и все изгибы его характера. В этом обращении много было нежности и уважения. Обращение Гэлен в некоторой степени было принужденно, но в то же время невинно-пленительно и кроткосердечно. Гарлей, против обыкновения, говорил почти без умолку. Политические дела находились в таком критическом положении, что он не мог не сделать нескольких вопросов о политике, и все эти вопросы предложены были с любопытством и участием, чего прежде в нем не замечалось. Лорд Лэнсмер был в воеторге.
– Ну, Гарлей, значит ты еще любишь свое отечество?
– В минуты его опасности – да! отвечал Гарлей.
После этого он спросил о друге своем Одлее, и, когда любопытство его с этой стороны было вполне удовлетворено, он полюбопытствовал узнать новости в литературе. Гарлей слышал очень много хорошего о книге, которая недавно была издана, – книге, сочинение которой мистер Дэль с такою уверенностью приписывал профессору Моссу; но никто из слушателей Гарлея не читал её.
– А из чего состоят городские сплетни?
– Мы не имеем привычки слушать их, сказала лэди Лэнсмер.
– В клубе Будль много говорят о новом плуге, сказал лорд Лэнсмер.
– Дай Бог ему хорошего успеха. Не знаете ли вы, не говорят ли много в клубе Вайт о новоприезжем человеке?
– Я не принадлежу к этому клубу.
– Однако, может статься, вам случалось слышать о нем: это – иностранец, – некто граф ди-Пешьера.
– Вот кто! сказал лорд Лэнсмер: – да, действительно мне показывали на него в Парке; для иностранца он прекрасный мужчина – волосы носит прилично остриженные, и вообще в нем много есть джентльменского и английского.
– Ну да, да! Так он здесь? прекрасно!
При этом открытии Гарлей, не скрывая своего удовольствия, сильно потерь ладонь о ладонь.
– Каким трактом ты ехал? проезжал мимо Симплона?
– Нет: я прибыл сюда прямехонько из Вены.
рассказывая необыкновенно живо и увлекательно свои дорожные приключения, Гарлей продолжал восхищать своего родителя до тех пор, пока не наступило время удалиться на покой. Едва только Гарлей вошел в свою комнату, как к нему присоединилась его мать.