Мой роман, или Разнообразие английской жизни
Шрифт:
– Мне очень нравится этот молодой человек, сказал мудрец: – очень нравится. Благодаря моим сведениям о человеческой натуре, я нашел его точь-в-точь таким, каким ожидал найти. Как любовь обыкновенно идет рука об руку с юностью, так скромность бывает безотлучной спутницей таланта. Он молод, ergo он любит; он имеет талант, ergo он скромен, – скромен и умен.
– И ты полагаешь, что его любовь нисколько не возбуждается его интересами?
– Совершенно напротив! и, чтоб вернее узнать его, я не сказал ни слова касательно мирских выгод, которые, в каком либо случае, могли бы достаться ему от женитьбы на моей дочери. В каком бы ни было случае, если я возвращусь в отечество, то все богатство будет её: а если нет, то я надеюсь (сказал Риккабокка, выражая на лице своем величие и гордость), я уверен в достоинстве и благородстве души моей дочери точно так же, как и в моем собственном. И не стану упрашивать жениться на ней, чтоб повредить этой женитьбой зятю в отношении к его существенным выгодам.
– Я не совсем понимаю тебя, Альфонсо. Конечно, твоя жизнь застрахована на приданое Виоланты; но….
– Pazzie – вздор! сказал Риккабокка с неудовольствием: – её приданое ровно ничего не значит для молодого человека с происхождением Рандаля и его видами на будущность. Я вовсе не думал об этом. Вот в чем дело выслушай меня: я никогда не решался извлекать какие нибудь выгоды из моей дружбы с лордом л'Эстренджем: мне было совестно; но эта совестливость не должна существовать, когда дело коснется моего зятя. Этот благородный друг имеет не только высокий титул, но и сильное влияние на сильных людей, влияние на людей государственных, влияние на патрона Рандаля, который, между нами будь сказано, по видимому, не хочет выдвинуть молодого человека так, как он мог бы: я вывожу это заключение из слов самого Рандаля. Прежде решительного приступа к этому делу я напишу к л'Эстренджу и скажу ему просто: я никогда не просил вас вывести меня из бедности, но прошу вас спасти дочь мою от унижения её достоинства. Я не могу ей дать приданого. Может ли её муж быть обязанным моему другу, который предоставит ему благородную карьеру? может ли он открыть карьеру для его энергии и талантов? А это для человека с честолюбием более всякого приданого.
– Альфонсо! как тщетно стараешься ты скрыть свое высокое звание! вскричала Джемима с энтузиазмом: – когда страсти твои взволнуются, оно проглядывает во всех твоих словах!
По видимому, итальянцу нисколько не польстила эта похвала.
– Ну, так и есть, сказал он:– ты опять с своим званием.
Но Джемима говорила правду. Едва только Риккабокка забывал несносного Макиавелли и предавался влечению своего сердца, в нем проявлялось что-то особенно-величественное, чуждое человеку обыкновенному.
Следующий час Риккабокка провел в размышлениях о том, что бы сделать лучшего для Рандаля, а также старался придумать приятные сюрпризы для своего нареченного зятя. – Между тем как Рандаль в то же самое время напрягал все свои умственные способности, каким бы образом лучше обмануть ожидания своего нареченного тестя.
Окончив предначертание планов, Риккабокка закрыл своего Макиавелли, выбрал несколько томов Бюффона о человеке, и различных других психологических сочинений, которые вскоре поглотили все его внимание. Почему Риккабокка избрал предметом своих занятий именно эти сочинения? Ясно, что это какая-то тайна, известная его жене; но, может быть, он не замедлит признаться нам в ней. Джемима хранила одну тайну, а это уже весьма основательная причина, по которой Риккабокка не захотел бы долго оставлять ее в неведении касательно другой.
Глава LXXXIX
Рандаль Лесли воротился домой для того только, чтобы переодеться и отправиться на званый поздний обед в доме барона Леви.
Образ жизни барона был такого рода, который особенно нравился как самым замечательнейшим дэнди того времени, так и самым отъявленным выскочкам. Надобно заметить здесь, что под словом выскочка мы разумеем человека, который всеми силами старается приблизиться (мы принимаем в соображение одни только наружные его признаки) к неподдельному дэнди. Наш выскочка тот, который соблюдает удивительную безошибочность в покрое своего платья, точность в отделке своего экипажа и малейшие подробности в убранстве своих комнат. Среднее лицо между выскочкой и дэнди – лицо, которое знает заранее последствия своего образа жизни и имеет в виду что нибудь солидное, на что, в случае нужды, мог бы опереться, слишком медленно предается причудливым требованиям моды и остается совершенно невнимательным ко всем тем утонченностям, которые не прибавят к его родословной лишнего предка, не прибавят лишней тысячи фунтов стерлингов к капиталу в руках его банкира. Барон Леви не принадлежал к числу этих выскочек: в его доме, в его обеде, решительно во всем окружавшем его проглядывал изящный вкус. Еслиб он был колонновожатым всех лондонских дэнди, вы непременно воскликнули бы: «Какой утонченный вкус у этого человека!» Но ужь такова натура человека, что дэнди, обедавшие с ним, говорили друг другу: «Он хочет подражать Д….! Куда ему!» А между тем барон Леви, обнаруживая свое богатство, не обнаруживал ни малейшей с чем нибудь несообразности. Мебель в комнатах на вид была довольно простая, но ценная по своему роскошному комфорту. Убранство и китайский форфор, расставленный на видных и выгодных местах, отличались редкостью и драгоценностью. За обедом серебро на столе не допускалось. В этом отношении у него было принято русское обыкновение, в ту пору встречавшееся в редких домах, а в настоящее время сделавшееся господствующим. Плоды и цветы расставлены были в драгоценных вазах старинного севрского фарфора; повсюду блестел богемский хрусталь. Лакеям не позволялось прислуживать в ливреях: позади каждого гостя стоял джентльмен, одетый точно так же, как и гость – в таких же точно белых как снег батистовых сорочках и в черном фраке, – так что гость и лакей казались стереотипными оттисками с одной и той же доски.
Кушанья были приготовлены изящно; вино досталось барону из погребов покойных епископов и посланников. Общество было избранное и не превосходило осьми человек. Четверо были старшие сыновья перов; один замечательнейший каламбурист, которого не иначе возможно было заманить к себе в дом, как пригласив его за месяц ранее; шестой, к особенному удивлению Рандаля, был мистер Ричард Эвенель; наконец, сам Рандаль и барон дополняли собою общество.
Старшие сыновья узнали друг друга и выразили это многозначительной улыбкой; самый младший из них, появившийся в Лондоне еще в первый раз, позволил себе покраснеть и казаться застенчивым. Прочие уже давно свыклись с лондонским светом: они соединенно и с удивлением делами наблюдения над Рандалем и Эвенелем. Рандаль был лично известен им: он слыл между ними за степенного, умного, много обещающего молодого человека, скорее бережливого, чем расточительного, и никогда еще не попадавшего в просак. Но каким ветром занесло его сюда? Мистер Эвенель еще более помрачал их соображения и догадки. Мужчина среднего роста, – по слухам, очень деловой человек, которого они замечали где-то на улице (да и нельзя было не заметить такого выразительного лица и такой фигуры), видали его в парке, иногда в Опере, но ни разу еще взоры их не останавливались на нем в клубе или в кругу «их общества», – мужчина, которого жена составляет в своем доме ужасные третье-класные вечера, описание которых, вместе с именным списком посетителей этих вечеров, занимает в газете Morning Post более полу-столбца, где несколько имен, давно уже утративших громкое свое значение, два-три иноземных титула делали мрак темных имен вдвое мрачнее. Почему барон Леви пригласил к себе этого человека вместе с ними? Это была задача, для разрешения которой пущены были в дело все умственные способности. Остроумец, сын незначительного негоцианта принятого, впрочем, в лучших обществах, позволял себе в этом отношении гораздо более свободы в сравнении с другими. Он весьма нескромно разрешал загадку.
– Поверь, шептал он Спендквикку: – поверь, что этот человек никто другой, как Неизвестная Особа в газете Times, под фирмою Икс-Игрека, которая предлагает в ссуду какую угодно сумму денег, от десяти фунтов стерлингов до полу-миллиона? В кармане у этого человека все твои векселя. Леви только гоняется за ним как шакал.
– Клянусь честью, сказал Спендквикк, сильно встревоженный:– если ты говоришь правду, так с этим человеком следует обращаться поучтивее.
– Тебе, конечно. Но я никогда еще не оттискивал икса, который бы доставил мне существенную пользу, и потому я столько же намерен оказывать уважения эгому иксу, как и всякой другой неизвестной величине.
Вместе с тем, как разливалось вино, гости становились веселее, любезнее, откровеннее. Леви был действительно человек весьма занимательный: как по пальцам умел он перечесть все городские сплетни и, ко всему этому, обладал тем неподражаемым искусством сказать колкое словцо об отсутствующих, которое приводило в восторг присутствующих. Постепенно развертывался и мистер Ричард Эвенель, и в то время, как шепот, что он был алгебраическая неизвестная величина, пролетев вокруг стола, коснулся его слуха, Ричард внял ему с глубоким уважением; а этого уже довольно было, чтобы вдруг и весьма значительно возвысит его во мнении других. Мало того: когда остроумный собеседник вздумал было явно подтрунить, Ричард так хладнокровно, и даже несколько грубо, принял выходку, что лорд Спендквикк и другие джентльмены, имевшие совершенно одинаковое положение в вексельном мире, нашли возражение полным юмора, обратили весь смех на остряка и принудили его молчать в течение вечера – обстоятельство, по которому течение беседы сделалось еще свободнее и откровеннее. После обеда разговор незаметным образом перешел на политику: времена были такие, что о политике рассуждали повсюду.
Рандаль говорил мало, но, по обыкновению, слушал внимательно. Ему страшно было убедиться, как много истины заключалось в предположении, что министерство переменится. Из уважения к нему и из деликатности, которая принадлежит исключительному классу общества, не сказано было ни слова касательно личности Эджертона. Один только Эвенель порывался произнесть несколько грубых выражений относительно этой особы, но барон немедленно останавливал его при самом начале его сентенций.
– Прошу вас, пощадите моего друга и близкого родственника Одлея, мистера Лесли, с учтивой, но вместе с тем и серьёзной улыбкой говорил барон.
– О, нет, я всегда скажу, говорил Эвенель: – я всегда скажу, что публичные люди, которым мы платим деньги, составляют в некоторой степени собственность публики… не правда ли, милорд? прибавил он обращаясь к Спендквикку.
– Само собою разумеется, отвечал Спендквикк, с необыкновенным одушевлением: – это наша собственность; иначе зачем бы мы стали платить им? Для того, чтобы принудить нас к этому, должна же быть какая нибудь весьма сильная побудительная причина. Я вообще терпеть не могу платить, а долги в особенности.