Мой роман, или Разнообразие английской жизни

Бульвер-Литтон Эдвард Джордж

При этих словах Рандаль затрепетал всем телом и долго не мог собраться отвечать.

– Хорошо, быть так; я принужден на это согласиться. Ха, ха! да, знание есть сила! Он помолчал несколько минут. – Итак, наш старый Голд не существует, ты сделался торгашом провинциального городка, сестра моя умерла, и я отныне – никто другой, как Джон Смит. Ты говоришь, что не называл меня по имени содержателю пансиона, пусть оно и останется для него неизвестным; забудь и ты, что я некогда был одним из Лесли. Наши братские отношения должны прекратиться, когда я оставлю твой дом. Напиши своему доктору, который смыслит одну арифметику, и отрекомендуй ему учителя латинского и греческого языков, Джона Смита.

Через несколько дней prot'eg'e Одлея Эджертона вступил в должность преподавателя одной из обширных, дешевых школ, которые приготовляют детей дворян и лиц духовного сословия к ученому поприщу, с гораздо значительнейшею примесью сыновей торговцев, предназначающих себя для службы в конторах, лавках и на биржах. Там Рандаль Лесли, под именем Джона Смита, живет до сих пор.

Между тем как, так называемое, поэтическое правосудие развивалось из планов, в которых Рандаль Лесли истощил свой изобретательный

рассудок и преградил себе дорогу к счастью, никакие видимые признаки воздаяния не обнаруживались в отношении злейшего из интригантов, барона Леви. Ни разу падение фондов не успело потрясти здание, возведенное им из развалин домов других людей. Барон Леви все тот же барон Леви, только сделался миллионером; впрочем, в душе своей он едва ли не сознает себя более несчастным, чем Рандаль Лесли, школьный учитель. Леви человек, внесший сильные страсти в свою житейскую философию; у него не такая холодная кровь, не такое черствое сердце, которые бы делали его организм нечувствительным к волнениям и страданиям. Лишь только старость настигла великосветского ростовщика, он влюбился в хорошенькую оперную танцовщицу, которой маленькие ножки вскружили ветряные головы почти всей парижской и лондонской молодежи. Ловкая танцовщица держала себя очень строго в отношении к влюбленному старику и, не поддавалась его страстным убеждениям, заставила его жениться на ней. С этой минуты дом его, Louis Quinze, стал наполняться более, чем когда нибудь толпами высокородных дэнди, которых сообщества он прежде так жадно добивался. Но это знакомство вскоре сделалось для него источником неизъяснимых мучений. Баронесса была кокетка в полном смысле этого слова, и Леви, в котором, как нам уже известно, ревность была господствующею страстью – испытывал непрерывную тревогу. Его неуважение к человеческому достоинству, его неверие в возможность добродетели – только содействовали развитию в нем подозрения и вызывали, как нарочно, опасности, которых он наиболее боялся. Вдруг он оставил свои великолепный дом, уехал из Лондона, отказался от общества, в котором мог блестеть своим богатством, и заперся с женою в деревне одной из отдаленных провинций; там он живет до сих пор. Напрасно старается он заняться сельским хозяйством; для него только тревоги жизни в столице, со всеми её пороками и излишествами, представляли некоторую тень отрады, некоторое подобие того, что он называл «удовольствием». Но и в деревне ревность продолжает преследовать его; он бродит около своего дома с блуждающим взором и осторожностью вора; он стережет жену точно пленницу, потому что она ждет только удобного случая, чтобы убежать. Жизнь человека, отворившего тюрьму для столь многих людей, есть жизнь тюремного сторожа. Жена ненавидит его и не скрывает этого. Между тем он раболепно расточает ей подарки. Привыкнув к самой необузданной свободе, требуя постоянных рукоплесканий и одобрения как чего-то должного, будучи без всякого образования, с умом дурно направленным, выражаясь грубо и отличаясь самым неукротимым характером, прекрасная фурия, которую он привел в свой дом, превратила этот дом в настоящий ад. Леви не смеет признаться никому, сколько он тратит денег, он жалуется на неудачи и нищету с тем, чтобы извинить себя в глазах жены, которую он лишил всех удовольствий. Темное сознание воздаяния пробуждается в душе его и рождает раскаяние, которое еще более терзает его. Раскаяние это есть следствие суеверия, а не религиозного убеждения; оно не приносит с собою утешения истинного раскаяния. Леви не старается облегчить свои страдания, не думает искупить свои проступки каким нибудь добрым делом. Между тем богатства его растут и принимают такие размеры, что он не может совладеть с ними.

Граф ди-Пешьера не ошибся в расчете, показав вид раскаяния и прибегнув к великодушию своего родственника. Он получил от щедрого герцога Серрано ежегодную пенсию, соответствовавшую его званию и ему снова дозволен был въезд в Вену. Но на следующее же лето, после пребывания его в Лэнсмере, каррьера его внезапно окончилась.

В Баден-Бадене он начал ухаживать за богатой и хорошенькой собою полькой, вдовой. Репутация, которой она пользовалась, отогнала от нее всех поклонников, исключая молодого француза, который был стол же смел как Пешьера и влюблен сильнее его. Соперники предложили друг другу дуэль. Пешьера явился на место поединка с обычным хладнокровием, напевая опорную арию, и смотрел с таким веселым видом на дуло пистолета, что нервы француза расстроились, несмотря на его храбрость. Спустив курок прежде, нежели он успел прицелиться, француз, к величайшему удивлению, попал графу в сердце и убил его миновал.

Беатриче ди-Негра, после смерти брата, жила несколько лет в совершенном уединении, переселившись в монастырь, но, впрочем, не постригаась в монахини, как предполагала прежде. Дело в том, что присматриваясь к нравам и образу жизни сестер, она убеждалась, что мирские страсти и сожаления о прошлом (исключая самых редких натур) прокладывают себе дорогу сквозь железные решетки и через высокие стены. Наконец она избрала себе пребывание в Риме, где известна не только очень строгим образок жизни, но и деятельною благотворительностью. Ее не могли уговорил принять более четвертой части той пенсии, которая назначена была её брату; но у неё было и мало потребностей кроме потребности благотворения; а когда благотворительность деятельна, то она извлекает много пользы и из небольшего количества золота. Маркиза не появляется в блестящих, шумных собраниях; ее окружает небольшое, но избранное общество художников и ученых. Первым наслаждением она поставляет помогать какому нибудь талантливому юноше, особенно если он назовет своим отечеством Англию.

Сквайр и супруга его все еще проживают в Гэзельдене, где капитан Бэрнебес Гиджинботам поселился окончательно. Капитан сделался страшным ипохондриком, но он расцветает от времени до времени; когда слышит, что в семействе мистера Шэрна Кёрри есть больной, тогда он повторяет в полголоса: «если бы эти семеро дрянных ребятишек отправились на тот свет, у меня были бы большие надежды в будущем». За подобные желания сквайр делает ему обыкновенно строгий выговор, а пастор с важностью произносит увещание. Хотя капитан и отплачивает за это обоим три раза в неделю за вистом, но пастор уже не бывает постоянным партнером капитана, так как пятым садится играть по большой части старинный друг и сосед сквайра, мистер Стикторейтс. Сражаясь таким образом один, без помощи капитана, пастор с печальным удивлением замечает, что счастье повернулось к нему спиною, и что он выигрывает теперь реже, чем прежде выигрывал. К счастью, это единственная тревога – исключая припадков истерики у мистрисс Дэль, к которым он, впрочем, совершенно привык – помрачающая ясную стезю жизни пастора. Мы должны теперь объяснить, каким образом мистер Стикторейтс занял место за карточным столом в Газельдене. Франк поселился в Казино с женою, которая характером совершенно подходят к нему; жена эта была мисс Стикторейтс. Только дна года спустя после потери Беатриче, Франк начал забывать свое горе; ум его потерял прежнюю игривость и беззаботность, за то он сделался умереннее в желаниях и рассудительнее. Привязанность, хотя бы дурно выбранная и неудачно направленная, все-таки подвигает вперед воспитание человека. Франк сделался положительнее и серьёзнее; посетив однажды Гэзельден, он встретил мисс Стикторейтс на одном из деревенских балов. Молодые люди почувствовали симпатию друг к другу, может быть, именно вследствие вражды, которая существовала между их семействами. Свадьба, которая совершенно было устроилас, была отложена вследствие возникшего между родителями спора о праве на дорогу. Но к счастью прение это было прекращено замечанием пастора Дэля, что когда оба имения, вследствие предположенного брака детей, составят одно целое, то повод к тяжбе сам собою уничтожится, ибо человек не имеет обыкновения тягаться с самим собою. Впрочем, мистер Стикторейтс и мистер Гэзельден включили в контракт особую оговорку (хотя адвокаты и уверяли их, что она не может иметь законной силы), по смыслу которой, в случае неимения наследников от предположенного брака, участок Стикторейтс должен будет перейти в какому нибудь члену фамилии Стикторейтс, и право на дорогу из лесу через болото будет подлежать тяжебному разбирательству на тех же самых основаниях как и теперь. Впрочем, трудно предположить, чтобы подобная тяжба могла возникнуть с похвальною целью разорить грядущих наследников, потому что у Франка два сына и две дочери играют уже на террасе, на которой Джакеймо поливал некогда померанцовые деревья, и бегают на бельведере, на котором Риккабокка изучал некогда Макиавелли.

Риккабокка долго не мог привыкнуть к роскоши, которая снова стала окружать его, и к титлу герцога. Джемима гораздо скорее освоилась с новым положением, но удержала сердечную простоту, которая отличала ее в Гэзельдене. Крестьяне и крестьянки любят ее без ума. Она особенно покровительствует молодым, старается устроивать свадьбы и нуждающихся наделяет приданым. Герцог, продолжая острить насчет женщин и женитьбы, не менее того один из счастливейших мужей на свете. Любимое занятие его составляет воспитание сына, которого Джемима подарила ему вскоре после возвращения его на родину.

Герцог постоянно желал узнать, что сделалось с Рандалем. Однажды – за несколько лет перед тем, как Рандаль определился школьным учителем – герцог, осматривая генуэзский госпиталь, с свойственною ему наблюдательностью в отношении всего, исключая его собственной особы, заметил в углу спящего человека, и так как лицо Рандаля в это время еще не очень изменилось, то посмотрев на него пристально, герцог тотчас узнал в нем несчастного питомца Итонской школы.

– Это англичанин, сказал бывший тут дежурный чиновник. – Его принесли сюда без чувств. Он получил, как мы узнали, опасную рану в голову на дуэли с известным всем chevalier d'industrie, который объявил, что противник обманывал и обирал его при всяком удобном случае. Впрочем, это не совсем правдоподобно, продолжал чиновник: – потому что мы нашли на больном лишь несколько крон, и он должен был оставить свою квартиру, не будучи в состоянии платить за нее. Он выздоравливает, но лихорадка все еще продолжается.

Герцог молча смотрел на спящего, который метался на жосткой кровати и что-то бормотал едва внятным голосом; потом он положил в руку дежурному кошелек.

– Отдайте это англичанину, но не говорите ему моего имени. Правда, совершенная правда, пословица справедлива! рассуждал сам с собою герцог, сходя с лестницы. Pi`u pelli di rolpi che di аsini vanno in Pelliccieria (не ослиные, а лисьи шкуры попадают больше к скорняку.)

Доктор Морган продолжает прописывать пилюли от тоски и капли от меланхолии. Число его пациентов значительно увеличилось, и под его неутомимым надзором больные живут столько, сколько угодно Провидению. Ни один из аллопатов не в состоянии взять на себя большего.

Смерть бедного Джона Борлея не осталась неотмеченною в литературных летописях. Похвалы, которых он не дождался при жизни, посыпались теперь щедро, и в Кенсолл-Грине ему воздвигнут по подписке прекрасный монумент. Будь у него жена и дети, им была бы оказана необходимая помощь. Любители литературы целые месяцы рылись в библиотеках и собирали его юмористические сочинения, анекдоты, фантастические рассказы и образцы красноречия, которое некогда оглашало дымные таверны и залы грязных клубов. Леонард собрал его сочинения, разбросанные по разным повременным изданиям. Они заняли места на полках главнейших библиотек, хотя предметы, избранные автором, имели слишком мгновенный интерес и обработывались каким-то странным, причудливым образом. Эти образцы литературной деятельности не могли сделаться ходячею монетою мышления, на них любители смотрели как на своего рода редкость. Бедный Борлей!

Дик Эвенель не вышел из Парламента так скоро, как предполагал прежде. Он не мог убедит Леонарда, в котором жажда политического возвышения была утолена у источника муз, занять его место в Сенате; а он сознавал, что семейству Эвенелей необходимо иметь представителя. Он начал вследствие того употреблять большую часть своего времени на служение интересам Скрюстоуна, нежели на дела своей родины и успел уничтожить совместничество, которому должен был подвергнуться, тем, что сделал из своего соперника деятельного участника в своих интересах. Приобретя таким образом монополию в Скрюстоуне, Дик обратился к своим прежним убеждениям в пользу свободной торговли. Он делается образцом для старого поколения помещиков и во всяком случае может быт назван одним из тех просветителей деревень, которых создает тесное соединение предприимчивого ума и значительного капитала.