Мой роман, или Разнообразие английской жизни
Шрифт:
И полковник отворил стеклянную дверь, выходившую в сад.
– Позвольте, я сам вас выведу. Ну что бы было, еслиб увидела вас мистрисс Помплей!
И, вместе с этой мыслью, полковник решительно подхватил несчастного Дигби под руку и торопливо вывел его в сад.
Мистер Дигби не сказал ни слова. Тщетно старался он освободить свою руку от руки полковника. Румянец то показывался на его щеках, то исчезал, то снова показывался и снова исчезал с такой быстротой, которая явно обнаруживала, что в засохших жилах его находилось еще несколько капель воинственной крови.
Полковник не обращал на это внимания. Достигнув калитки, он отпер ее, толкнул в нее бедного своего кузена и окинул взором луг, который узкой, длинной и ровной полосой тянулся за его садом. Убедившись, что на этом лугу не было ни души, он еще раз взглянул на покинутого человека, и в душе его отозвалось угрызение совести. В одну минуту самая закоснелая алчность, укореняющаяся в человеке при его желании казаться джентльменом, уступила место состраданию. В одну минуту самая невыносимая гордость, проистекающая из ложного понятия о своих достоинствах, притаила свой голос, и полковник поспешно вынул из кармана кошелек.
– Вот, сказал он: – тут все, чем могу я помочь тебе. Ради Бога, оставь этот город как можно скорее и ни душе не говори своего имени. Твой отец был такой почтенный человек и….
– И заплатил за ваш патент, мистер Помплей. Зачем я стану скрывать свое имя! Я нисколько не стыжусь его. Вы не бойтесь, полковник: я не стану объявлять своих прав на родство с вами. Нет, я стыжусь этого родства!
Бедный кузен с пренебрежением отодвинул от себя протянутый к нему кошелек и твердо пошел по зеленому лугу.
Полковник стоял в нерешимости. В этот момент в его доме отворилось окно, послышался шорох. Полковник оглянулся и увидел, что из отворенного окна выглядывала мистрисс Помплей.
Одна секунда, и мистер Помплей шмыгнул в кустарники и пробирался к дому под прикрытием деревьев.
Глава XXXIX
Еслиб для вас, благосклонные читатели, представилась возможность высадить Дика Эвенеля и мистера Дигби посреди Оксфордской улицы в Лондоне: Дика – в толстой фризоврй куртке, Дигби – в прекрасной модной паре платья из тонкого сукна, Дика – с пятью шиллингами в кармане, Дигби – с тысячей фунтов, еслиб, спустя десять лет, вам случилось встретиться с этими людьми, вы увидели бы, что Дик находится на дороге к счастью, а Дигби – в том положении, в каком он явился в дом полковника Помплея: что вы подумали бы тогда! А между тем Дигби не имел за собой никаких особенных пороков: он но был ни пьяница, ни картежник. Что же такое он был после этого? ни более, ни менее, как человек без всякой помощи. Он был единственный сынок – балованное дитя, и получил воспитание, чтоб быть «джентльменом», то есть таким человеком, от которого нельзя было ожидать, что, в случае крайней необходимости, он может приняться за что нибудь дельное. Он вступил, как мы уже знаем, в полк, где содержание было непомерно дорого, и где, спустя несколько времени, он увидел себя круглым сиротой, с капиталом в четыре тысячи фунтов и совершенно неспособным предпринять что нибудь лучшее. Не мот от природы, он не знал, однако же, цены деньгам: он был самый беспечный, самый сговорчивый человек, которого примеры товарищей часто увлекали в заблуждение. Эта часть его каррьеры составляет весьма обыкновенную историю, – историю человека бедного, живущего на равных условиях с человеком богатым. Неизбежным следствием такой жизни были долги, раззорительные связи с ростовщиками, векселя, подписываемые иногда для других и возобновляемые с надбавкою по десяти процентов. Четыре тысячи фунтов тают как снег, к родственникам посылаются патетические воззвания о помощи; у родственников есть свои собственные дети, однако, помощь оказывается, но весьма неохотно, и вдобавок еще подкрепляется множеством советов и различных условий. В числе условий выговорено было одно весьма дельное и умное, и именно: переход в другой полк, менее гибельный для кармана бедняка. Переход совершается: мирное время, скучная стоячка в глухой провинции, развлечение; игра на флейте и леность. Исключая флейты и уменья играть на ней, у мистера Дигби не было других источников обеспечения на черный день. В провинции живет хорошенькая девочка из простого сословия; Дигби влюбляется. Хорошенькая девочка воспитана в добродетели. В Дигби пробуждаются благородные намерения, возвышенные чувства. Дигби женат, по жена полкового командира не хочет иметь знакомства с мистрисс Дигби. Дигби покинут всеми родственниками и родными. Множество неприятных обстоятельств в полковой жизни. Дигби продает патент. Любовь в коттэдже; полицейские преследования, там же. Дигби, в качестве актера-аматёра, осыпается рукоплесканиями, начинает думать о сцене, избирает роль джентльмена. Под другим именем, делает он первую попытку на новом поприще в провинциальном городке; жизнь актера, – беспечная жизнь, – недуги, поражение легких, голос грубеет и слабеет. Дигби не замечает того, приписывает неудачу невежеству провинциальной публики; он является в Лондон – его освистывают; он возвращается в провинцию, участвует в самых ничтожных ролях, попадает в тюрьму, предается отчаянию. Жена его умирает; он снова обращается к родственникам: составляется подписка, для того, чтоб отделаться от него; высылают его из отечества, доставляют ему место в Канаде, делают его управителем какого-то имения, с жалованьем 150 фунтов. Несчастье преследует его: неспособный ни к какому занятию, он оказывается неспособным и теперь. Честный как день, он ведет неверные счеты. Дочь не может переносить канадской зимы. Дигби посвящает себя дочери: возвращается в отечество. В течение двух лет ведется таинственная жизнь; дочь терпелива, задумчива, предана своему отцу; она научилась рукоделью, помогает отцу, часто поддерживает его. Здоровье Дигби быстро разрушается. Мысль о том, что станется с его дочерью, становится самой мучительной болезнью. Бедный, бедный Дигби! в течение всей жизни своей, несделавший ничего низкого, грубого, жестокого, с отчаянием возвращается он теперь из дома полковника Помплея! Еслиб Дигби хоть немного был знаком с людскою хитростью, я уверен, что он успел бы даже и перед Помгилеем. Еслиб он издержал сто фунтов, полученные от лорда л'Эстренджа, с целию блеснуть своей наружностью, еслиб он сделал приличный гардероб для себя и для своей хорошенькой Гэлен, еслиб он остановился на последней станции, взял оттуда щегольскую парную коляску и представился бы полковнику Помплею в таком виде, который бы нисколько не показался предосудительным для его родственных связей, и тогда, если бы он, вместо того, чтобы просить приюта своей дочери, попросил только быть её опекуном, в случае его смерти, я вполне уверен, что полковник, несмотря на всю свою алчность, протянул бы обе руки, чтоб принять к себе в дом Гэлен Дигби. Но наш бедный приятель был человек бесхитростный. Из полученных ста фунтов у него осталось весьма немного, потому что до выезда своего из Лондона он сделал то, что, по мнению Шеридана, считалось выгоднейшим – растратил почти все свои деньги на уплату долгов. Что касается до нарядов для себя и для своей Гэлен, если эта мысль и приходила ему в голову, то он отвергал ее как мысль нелепую. Ему казалось, что чем беднее он представится, тем сильнее пробудит сожаление в душе своих родственников – самая горькая ошибка, в которую когда либо впадал бедный кузен. Если верить Феофрасту, пафлагонская куропатка имеет два сердца; вероятно, и некоторые люди имеют также два сердца. Стучаться в холодное из этих двух сердец очень часто выпадает в удел несчастных и становится их обыкновенным заблуждением.
Мистер Дигби вошел в комнату гостиницы, в которой он оставил Гэлен. Она сидела под окном и внимательно смотрела на узкую улицу, – быть может, на детские игры. Гэлен Дигби не знавала детских игр. Она весело вспорхнула с места, когда отец её показался на пороге комнаты. Возвращение отца домой всегда служило для неё источником беспредельной радости.
– Нам нужно ехать обратно в Лондон, сказал мистер Дигби, опускаясь на стул, в изнеможении. – Потрудись, мой друг, узнать, когда отправляется отсюда первый дилижанс. продолжал он, с болезненной улыбкой.
Мистер Дигби всегда был ласков к своей дочери.
Все деятельные заботы их заботливой жизни возлагались на это тихое, спокойное дитя. Гэлен поцаловала отца, поставила перед ним микстуру от кашля, которую Дигби привез из Лондона, и молча вышла из комнаты – сделать необходимые осведомления и приготовиться к обратному пути.
В восемь часов вечера отец и дочь сидели друг подле друга внутри дилижанса, вместе с третьим пассажиром – мужчиной, закутанным под самый подбородок. Проехав первую милю, пассажир опустил окно. Хотя пора была летняя, но воздух был холодный и сырой. Дигби дрожал и кашлял.
Гэлен положила руку на окно и, наклонясь к пассажиру, с умоляющим видом, что-то прошептала.
– Э! сказал пассажир: – что такое? закрыть окно? У вас есть свое окно, а это мое. Кислород, молодая лэди, прибавил он торжественно: – кислород есть душа жизни. Клянусь Юпитером, дитя мое! продолжал он, с подавленным гневом и грубым валлийским произношением: – клянусь Юпитером! мы должны дышать и жить.
Испуганная Гэлен прижалась к отцу.
Мистер Дигби, неслыхавший, или, лучше сказать, необращавший внимания на этот разговор, придвинулся в угол, приподнял воротник своего пальто и снова закашлял.
– Холодно, мой друг, едва слышным, томным голосом произнес он, обращаясь к Гэлен.
Путешественник подслушал это замечание и возразил на него, с заметным негодованием, но как будто разговаривая сам с собою:
– Холодно! гм! Мне кажется, что англичане народ недоступный для холода! народ закутанный! Взгляните на их двуспальные кровати! Во всех домах занавеси задернуты, перед камином поставлена доска: ни одного дома не найдешь с вентилатором! Холодно…. гм!
Окно, подле мистера Дигби притворялось неплотно, и в него сильно сквозило.
– Какой ужасный сквозной ветер, сказал больной.
Гэлен немедленно принялась затыкать платком щели в окне. Мистер Дигби печально взглянул на противоположное окно. Взгляд этот был красноречивее всяких слов; он еще сильнее возбуждал досаду путешественника.
– Это мне нравится! сказал незнакомец. – Клянусь Юпитером! вы, пожалуй, захотите, чтобы я сел снаружи дилижанса! Я думаю, кто совершает путешествие в дилижансах, тот должен знать и законы этих дилижансов. Мне до вашего окна нет никакого дела, а вам не должно быть дела до моего окна.
– Милостивый государь, я ничего не говорил вам, сказал мистер Дигби весьма почтительно.
– Зато говорила вот эта мисс.
– Ах, сэр, пожалейте нас! сказала Гэлен, плачевным голосом: – еслиб вы знали, как страдает мой папа!
И рука Гэлен снова обратилась к окну, сквозь которое проходила пронзительная струя воздуха.
– Напрасно, душа моя, ты делала это: джентльмен имеет полное право поступать по своему, заметил мистер Дигби, и, сделав поклон с обычной вежливостью, он присовокупил: – сэр, извините ее. Она чересчур уже много заботится обо мне.