Мой роман, или Разнообразие английской жизни
Шрифт:
Гораздо большего труда стоило набрать общество достойное такого пиршества, потому что Ричард Эвенель не довольствовался посредственною знатью провинцияльного города: вместе с издержками возростало и его честолюбие.
– Ужь если на то пошло, говорил Ричард: – я могу пригласить ближайших сквайров.
Правда, Ричард был лично знаком с весьма немногими сквайрами. Но все же, когда человек становится замечательным в огромном городе и имеет в виду сделаться современем представителем этого города в Парламенте, и когда, кроме того, этот человек намерен дать такой отличный и оригинальный в своем роде нир, на котором старые могут бражничать, а молодые танцовать, то поверьте, во всей Британии не найдется ни одного округа, в котором богатые фамилии не приняли бы приглашения такого человека. Точно также и Ричард, заметив, что о его приготовлениях разнеслась молва по всему городу, и после того, как жена декана, мистрисс Помплей и многие другие знаменитые особы благосклонно заметили Ричарду, что сквайр и милорд такие-то остались бы весьма довольны, получив его приглашение, он, нисколько не задумываясь, разослал пригласительные билеты в Парк, в ректорство, – словом сказать, во все места в окружности от города на двадцать миль. Весьма немногие отказались от такого приглашения, и Ричард уже насчитывал до пяти-сот гостей.
– Начал с пенни, а свел на фунт, говорил мистер Эвенель. – Начатое надобно и кончить. Посмотрим, что-то скажет мистрисс М'Катьчлей?
И действительно, если говорить всю правду, так мистер Ричард Эвенель не только давал этот d'ejeun'e dansant в честь мистрисс М'Катьчлей, но в душе своей решился при этом случае, в полном блеске своего величия и при помощи обольстительных ухищрений Терпсихоры и Бахуса, проворковать мистрисс М'Катьчлей нежные слова любви.
Наконец наступил и торжественный день. Мистер Ричард Эвенель смотрел из окна своей уборной на сцену в саду, как смотрел Аинибал или Наполеон с вершины Альпов на Италию. Эта сцена совершенно соответствовала мысли о победе и представляла полное возмездие честолюбивым подвигам. На небольшом возвышении помещались певцы с гор тирольских; высокие шляпы их, металлические пуговицы, шитые серебром и золотом широкие кушаки ярко освещались солнцем. За ширмой из лавровых деревьев и американских растений скрывались венгерские музыканты. Вдали, направо от этих двух групп, находилось то, что некогда называлось (horresco referens) гусиным прудом, где Duke sonant ienui gutture carmen aves. Но гениальная изобретательность главного декоратора превратила помянутый гусиный пруд в швейцарское озеро, несмотря на горькую обиду и печаль простых и безвредных обитателей, изгнанных с поверхности вод, на которых они, быть может, родились и выросли. Высокие шесты, обвитые сосновыми сучьями и густо натыканные вокруг озера, придавали мутно-зеленоватой воде приличную гельветическую мрачность. Тут же, подле трех огромных коров, увешанных лентами, стояли швейцарские девицы. Налево от озера, на широкой поляне, красовалась огромная готическая палатка, разбитая на два отделения: одно – для танцев, другое – для завтрака.
Все благоприятствовало празднику, даже самая погода: на небе ни облачка. Музыканты уже начали настроивать инструменты; лакеи, щегольски одетые, в черных панталонах и белых жилетах, ходили взад и вперед по пространству, отделявшему палатку от дома. Ричард долго любовался этой сценой и между тем механически направлял бритву; наконец он весьма неохотно повернулся к зеркалу и начал бриться. В это счастливое, дышащее блаженством утро он так был занят, что некогда было даже и подумать о своей бороде.
Любопытно смотреть иногда, как мужчина совершает операцию бритья. Иногда по ходу этой операции можно делать заключения о характере бреющегося. О, если бы видели, как брился Ричард Эвенель! Быстрота размахов бритвы, аккуратность и чистота, с которыми брился он, дали бы вам верное понятие о том, как ловко он умеет отбрить при случае ближнего. Борода и шоки его были гладки как стекло. При встрече с ним вы бы инстинктивно застегнули ваши карманы.
Зато остальная часть туалета мистера Эвенеля совершилась не так быстро. На постели, на стульях, на комодах лежали панталоны, жилеты, галстухи, в таком огромном выборе, что разбежались бы глаза у человека с самым неразборчивым вкусом. Примерена была одна пара панталон, потом другая, один жилет, потом другой, третий. Ричард Эвенель постепенно превращался в chef-d'oeuvre цивилизации, в человека одетого и наконец явился на белый свет. Он был счастлив в своем костюме – он чувствовал это. Его костюм шел не ко всякому ни по цвету, ни по покрою, но к нему шел как нельзя лучше.
О, какой эпический поэт не захотел бы описать одежды героя при таком торжественном случае! Мы представим нашим читателям только весьма слабый очерк этой одежды.
Фрак мистера Эвенеля был синий, темно-синий, с пурпуровым отливом, – фрак однобортный, изящно обнимавший формы Эвенеля; во второй петличке его торчала пышная махровая роза. Жилет был белый; панталоны перло-дымчатого цвета, с «косым швом», как выражаются портные. Голубой, с белыми клеточками, галстух свободно обхватывал шею; широкое поле манишки с гладкими золотыми пуговками; лайковые перчатки лимонного цвета, белая шляпа, слегка, но выразительно нагнутая на сторону, дополняют наше описание. Пройдите вы по целому городу, по целому государству, и, право, вы не нашли бы такого прекрасного образца мужчины, какой представлял собою наш приятель Ричард Эвенель, с его легким, твердым и правильным станом, с его чистым цветом лица, его светлыми, проницательными глазами и чертами лица, которые говорили о смелости, точности, определительности и живости его характера, – чертами смелыми, некрупными и правильными.
Прекрасный собой, с полным сознанием своей красоты, богатый, с полным убеждением в своем богатстве, первенствующее лицо торжественного праздника, с полною уверенностью в своем первенстве, Ричард Эвенель вышел в сад.
Вотт, начала подниматься пыль на дороге, и в отдалении показались кареты, коляски, фиакры и фаэтоны; все они длинной вереницей тянулись к подъезду Эвенеля. В то же время многие начинали являться пешком, как это часто делается в провинциях: да наградит их небо за такое смирение!
Ричард Эвенель чувствовал себя как-то неловко, принимая гостей, особливо таких, с которыми имел удовольствие видеться в первый раз. Но когда навались танцы и Ричард получил прекрасную ручку мистрисс М'Катьчлей на первую кадриль, его смелость и присутствие духа возвратились к нему. Заметив, что многие гости, которых он вовсе не встречал, вполне предавались удовольствиям, он заблагоразсудил не встречать и тех, которые приезжали после первой кадрили, и таким образом ни та, ни другая сторона не чувствовали ни малейшего стеснения.
Между тем Леонард смотрел на эту одушевленную сцену с безмолвным унынием, которое он тщетно старался сбросить с себя, – уныние, встречаемое между молодыми людьми при подобных сценах гораздо чаще, нежели мы в состоянии предположить. Так или иначе, но только Леонард на этот раз был чужд всякого удовольствия: подле него не было мистрисс М'Катьчлей, которая придавала бы особенную прелесть этому удовольствию; он знаком был с весьма немногими из посетителей; он был робок, он чувствовал, что в его отношениях к дяде было что-то неопределенное, сомнительное; он совершенно не привык находиться в кругу шумного общества; до его слуха долетали язвительные замечания насчет Ричарда Эвенеля и его празднества. Он испытывал в душе своей сильное негодование и огорчение. Леонард был несравненно счастливее в тот период своей жизни, когда он кушал редисы и читал книги подле маленького фонтана в саду Риккабокка. Он удалился в самую уединенную часть сада, сел под дерево, склонил голову на обе руки, задумался и вскоре носился уже в мире фантазий. Счастливый возраст: каково бы ни было наше настоящее, но в эту счастливую пору нашей жизни будущее всегда улыбается нам отрадной улыбкой, всегда кажется таким прекрасным и таким беспредельным!
Но вот наконец первые танцы сменились завтраком: шампанское лилось обильно, и пир был в полном своем блеске.
Уже солнце начинало заметно склоняться к западу, когда, в течение непродолжительных промежутков от одного танца до другого, все гости или собирались на небольшом пространстве, оставленном палаткой на лугу, или рассыпались по аллеям, смежным с палаткой. Пышные и пестрые наряды дам, веселый смех, раздававшийся со всех сторон, яркий свет солнца, озарявший всю сцену, сообщал даже и Леонарду мысль не об одном только притворном удовольствии, но о действительном счастии. Леонард выведен был из задумчивости и робко вмешался в ликующие группы. Но в то время, как Леонард приближался к сцене общего веселья, Ричард Эвенель, с обворожительной мистрисс М'Катьчлей, которой цвет лица был гораздо живее, блеск глаз ослепительнее, поступь грациознее и легче обыкновенного, удалялся от этой сцены и находился уже на том самом месте, уединенном, унылом и отененном весьма немногими деревьями, которое молодой человек только что покинул.
Но вдруг, в минуту, столь благоприятную для нежных объяснений, в месте столь удобном для робкого признания в любви, – в эту самую минуту, с муравы, расстилающейся впереди палатки, до слуха Ричарда Эвенеля долетел невыразимый, невнятный зловещий звук, – звук, имеющий сходство с язвительным смехом многолюдной толпы, с глухим, злобным, подавленным хохотом. Мистрисс М'Катьчлей распускает зонтик и боязливо спрашивает своего кавалера:
– Ради Бога, мистер Эвенель, почему все гости столпились около одного места?