Мой роман, или Разнообразие английской жизни
Шрифт:
Брошенный так неожиданно в книжный мир, обширнейший в сравнении с тем, к которому деревенский юноша имел когда либо доступ, он почувствовал во всей силе неутомимую жажду к познаниям, из которой возникла и самая поэзия. Коллекция мистера Приккета не была многочисленна, но зато она состояла не только из главнейших произведений английской литературы, но из многих весьма любопытных и редких ученых книг. Леонард не спешил составлением каталога: он просматривал содержание каждого тома, проходившего через его руки. Книгопродавец, большой любитель старинных книг, с особенным удовольствием замечал сходство чувств своих с наклонностями нового помощника, чего не обнаруживалось ни в одном из его прикащиков; он часто беседовал с ним о драгоценных изданиях и редких экземплярах и посвящал Леонарда в тайны опытного библиографа.
Ничто, по видимому, не могло быть мрачнее книжной лавки мистера Приккета. Снаружи её находился прилавок, на котором разложены были дешевые книги и разноцветные томы, и около которого всегда толпились группы любопытных; внутри газовый фонарь горел ночь и день.
Для Леонарда время проходило чрезвычайно быстро. Он уже не думал более о цветущих лугах, забыл свои неудачи и реже стал вспоминать о Гэлен. Такова жажда познания! Что может сравниться с силой твоей и с преданностью, которую ты пробуждаешь к себе в душе молодою человека?
Мистер Приккет был старый холостяк и часто приглашал Леонарда разделить его скромную трапезу. В течение обеда наблюдение за лавкой поручалось прикащику. Мистер Криккет был приятный и словоохотливый собеседник. Он от души полюбил Леонарда, и Леонард не замедлил рассказать ему свои предприятия в отношении лондонских издателей; при чем мистер Криккет, в избытке удовольствия, потирал себе руки и смеялся от чистого сердца, как будто ему рассказывали какую нибудь забавную историю.
– Бросьте вы вашу поэзию, молодой человек, и посвятите себя занятиям в книжной лавке, сказал он, когда Леонард кончил свою исповедь: – а чтоб излечить вас совершенно от сумасбродной мысли сделаться сочинителем, я дам вам на время «Жизнь и творения Чаттертона». Вы можете взять эту книгу с собой на дом и понемногу прочитывать на сон грядущий. Я уверен, что завтра же вы явитесь ко мне совсем другим человеком.
Уже поздно вечером, когда лавку запирали на ночь, Леонард возвратился на квартиру. При входе в свою комнату, он поражен был в самое сердце безмолвием и пустотой. Гэлен уже не было!
На письменном столе стоял розовый куст и подле него лоскуток бумаги, с следующими словами:
«Милый, неоцененный брат Леонард! Бог да благословит тебя! Я непременно напишу тебе, когда нам можно будет свидеться. Побереги этот цветок, милый мой брат, и не забудь бедную
Гэлен.»
Над словом не забудь находилось выпуклое пятно, которым уничтожалось это слово.
Леонард склонил лицо свое на обе руки и в первый раз в жизни узнал на самом деле, что значит одиночество. Он не мог долее оставаться в свой комнате. Он вышел из дому и без всякой цели бродил по улицам. То удалялся он в спокойные части города, то мешался с толпами людей, как в муравейнике снующих по многолюднейшим улицам. Сотни и тысячи проходили мимо, но одиночество как тяжелый камень давило его.
Наконец он воротился домой, зажег свечу и с решаемостью принялся читать «Чаттертона». Это было старинное издание и все сочинение заключалось в одном толстом томе. Очевидно было, что книга принадлежала кому нибудь из современников поэта и вдобавок жителю Бристоля, человеку, который собрал множество анекдотов касательно привычек Чаттертона, и который, по видимому, не только видал его, но и беседовал с ним. Книга переложена была листами писчей бумаги, покрытыми выписками и заметками, доказывавшими личное знакомство с несчастным певцом. Сначала Леонард читал с усилием; но потом биография поэта начала производить на юношу какие-то странные и сильные чары. Леонард находился под влиянием мучительного ощущения: уныния и ужаса. Чаттертон, одних лет с Леонардом, умирает самым жалким образом. Этот удивительный мальчик – гений свыше всякого сравнения, который когда либо развивался и исчезал в осьмнадцатилетнем возрасте, гений, сам себя образовавший, сам себя повергнувший в борьбу, сам себя сокрушивший. Можно себе представить, как все это интересовало Леонарда!
С глубоким вниманием Леонард прочитал период блестящего подражания, которое так жестоко и так несправедливо истолковано было в дурную сторону, принято за преступную подделку, и которое если и не было совершенно невинно, зато имело весьма близкое сходство с литературными произведениями, во всех других случаях принимаемыми весьма снисходительно, а в этом случае обнаруживающими умственные дарования до такой степени удивительные, такое терпение, такую предусмотрительность, такой труд, бодрость духа и такие обширные способности, которые, при хорошем направлении, часто делают людей великими не только в литературе, но и в общественном быту. Окончив период подражания и перейдя к самим поэмам, молодой читатель преклонялся перед их красотой и величием, буквально, притаив дыхание. Каким образом этот странный бристольский юноша укрощал и приводил в порядок свои грубые и разнообразные материалы в музыку, заключавшую в себе все тоны и ноты, от самых низких до самых возвышенных? Леонард снова обратился к биографии, снова прочитывал ее: он видел в ней гордого, отважного, убитого духом молодого человека, одинокого, подобно ему самому, внутри громадной столицы. Он следил за каждым шагом в его несчастной каррьере: видел, как она с избитыми и отяжелевшими крыльями погружалась в грязь, – потом обращался к последним его сочинениям, написанным из за куска насущного хлеба, к сатирам, неимеющим морального достоинства, к поэмам, непроникнутым сердечною теплотою. Читая эти места, Леопард трепетал: он испытывал какое-то болезненное чувство. Правда, даже и в этих местах его поэтическая душа открывала (что доступно, мне кажется, для одних только поэтов) небесный огонь, который от времени до времени выбрасывал пламя из простого, грязного топлива. Леонард видел в них неотделанные, торопливые, горькия приношения ужасной нужде, видел руку гиганта-юноши, созидавшего величественные стихи Роулея. Но – увы! – какая ощутительная разница усматривалась в холодном подражании с звучными стихами знаменитого поэта! Все спокойствие и радость как будто улетели из этих последних произведений юного поэта, доведенного неумолимой нуждой до поденщины. Ужасная катастрофа быстро приближалась…. Воображение Леонарда рисовало бедную комнату, с запертыми дверями, отчаяние, смерть, разорванные рукописи вокруг несчастного трупа. Картина ужасная! Призрак титана-юноши, с его гордым челом, его цинической улыбкой, его светлыми взорами, тревожил в течение всей ночи смущенного и одинокого юношу-поэта.
Иногда случается, что примеры, которые должны бы отвращать человека от некоторых исключительных наклонностей, производят совершенно обратное действие. Так точно и теперь: судьба Чаттертона заронила в душу Леонарда темную мысль, которая безвыходно осталась там, как бледный, зловещий призрак, собирая вокруг себя облака мрачнее и мрачнее. В характере покойного поэта, его тяжких испытаниях, его судьбе было многое, что являлось Леонарду как смелая и колоссальная тень его самого и его судьбы! Книгопродавец в одном отношении сказал истину: Леонард явился к нему на следующий день совершенно другим человеком. Лишившись Гэлен, Леонарду казалось, что он лишился в ней ангела-хранителя.
«О, если бы она была при мне! – думал он. – Если бы я мог чувствовать прикосновение её руки, если бы, взглянув на гибельное и мрачное разрушение этой жизни, так быстро возвысившейся над обыкновенным уровнем, так самонадеянно созидавшей столп, чтоб спастись от потопа, – её кроткий взор говорил мне о непорочном, смиренном, невозмутимом детстве! Если бы я мог быть необходимым для неё, быть её единственным попечителем, тогда бы я смело сказал себе: «ты не должен отчаяваться и помышлять о смерти! ты должен бороться со всеми неудачами, чтобы жить для неё!» Но нет! нет! Только подумать об этом огромном и ужасном городе, об этом одиночестве на скучном чердаке, об этих сверкающих взорах, которые представляются мне на каждом шагу….»
Глава LV
В назначенный понедельник, оборванный лакей доктора Моргана отпер дверь молодому человеку, в котором он не узнал прежнего посетителя. За несколько дней перед тем Леонард стоял на пороге цветущий здоровьем, с спокойной душой, отражавшейся в его светлых взорах, с доверчивой, беспечной улыбкой на лице. Теперь он опять находился на том же пороге, бледный и изнуренный; полные щоки его впали, на них образовались линии, так верно говорившие о ночах, проведенных в бессоннице, о продолжительных размышлениях; мрачное уныние тяжелым камнем лежало на нем.