Мой суженый, мой ряженый

Бочарова Татьяна Александровна

Женя нервно хихикнула и тут же испуганно прикрыла рот ладонью, но Женька даже не посмотрел в ее сторону. Он привычно и ловко подхватил Зинаиду за оплывшую талию и, подняв, усадил в кресло.

— Не плачь, сейчас все пройдет.

Она, как по команде, тут же умолкла и лишь громко сопела, жалобно глядя на сына полными слез глазами.

— Последи за ней, — велел Женька, — я сейчас.

Та кивнула, косясь на Зинаиду с опаской. Он принес из аптечки пузырек с йодом и вату, аккуратно и тщательно смазал ранку.

— Ну что, легче? — Тон у него сделался совсем неузнаваемым, мягким и даже ласковым.

— Легче, — согласилась Зинаида

и тут же потребовала: — Теперь забинтуй!

Женька покладисто сгонял в кухню еще раз, притащил стерильный бинт и в несколько слоев обмотал злополучный палец.

— Все. Теперь иди и поспи. А проснешься, будешь чай пить, с пряниками. — Он увел мать в ее комнату и долго не возвращался.

Женя продолжала сидеть на тахте, закутавшись в плед. Ей отчего-то сделалось невероятно тоскливо, так тоскливо, что она тихо расплакалась. Это чужой дом. Чужой! Он существовал до нее, существует и сейчас. Женька и его мать — одна семья, сколько бы он ни орал на нее, ни угрожал расправой, на самом деле он ее любит. Он не бросил ее, как бросила Женя свою мать одну в пустой квартире, он вообще ничего не бросил, продолжает жить так, как привык, как ему удобно. Жалеет Зинаиду за уколотый иголкой палец, а ее без угрызений совести заставил тащиться с температурой через весь город! Да ему просто плевать на нее, что бы он там ни говорил!

В коридоре послышались шаги. Она поспешно вытерла слезы. Женька вошел в комнату и подсел к ней на тахту. Выражение лица его было угрюмым и усталым.

— Часто она так? — осторожно спросила Женя.

— Часто. У нее болевой порог снижен. Ей простой порез кажется почти полостной операцией. Это правда так, она не притворяется, мне врачи говорили.

— Женька, она что, совсем сумасшедшая?

Он вздохнул и придвинулся поближе к ее ногам.

— Не совсем. Вернее, она вообще не сумасшедшая. У нее тяжелая форма диабета. Ну и… всякие там осложнения. Это долгая история, нечего тебе ее пересказывать. — Женька махнул рукой. — Лучше скажи, как ты? Тебе лучше?

— Мне-то лучше, — сухо и недовольно проговорила Женя. — Но, вообще-то, мне все это надоело.

— Надоело что? — он взглянул на нее непонимающе.

— Все! — повторила она и, отвернувшись от него, уставилась в стену.

— Ты мать имеешь в виду?

— Я тебя имею в виду! Ты… ты достал меня!

— Чем я тебя достал?

— Своей ортодоксальностью! Своей глупой таинственностью! Ты не живешь по нормальным человеческим законам и хочешь, чтобы я тоже не жила вместе с тобой! Вечно говоришь загадками, ни о чем никогда не рассказываешь! Ни о чем и никогда! Стоит мне хоть чем-то поинтересоваться, ты отвечаешь, что это долгая история, и уходишь от ответа. Как я могу после этого общаться с тобой — и вообще тебе верить? А — главное… — Женя обернулась и посмотрела на Женьку в упор мокрыми, воспаленными глазами. — Главное, почему бы сегодня было не отпустить меня домой?

Он несколько секунд молчал, выдерживая ее взгляд. Потом сказал тихо:

— Разве я привел тебя сюда силой?

— Ты мог бы не говорить со мной по телефону таким тоном! Ты ведь не говорил так сейчас с матерью? Не говорил!

— Женя, это другое. Не сравнивай.

— Почему другое? То, что у нее низкий болевой порог — это ты понимаешь, а то, что у меня диплом — нет? Ты вертишь мной как куклой, а я, идиотка, подчиняюсь тебе, потому что… потому что совсем спятила от любви.

— Я тут ни при чем. Ты сама хотела приехать,

вот и приехала.

— Нет, при чем! При чем!! Меня мама дома полтора месяца не видела, мы почти не разговариваем, а раньше дружили!

— Твоя мама меня ненавидит.

— Ну и что?! — закричала Женя. — Это ее право! У каждого, как говорится, свои недостатки!

— Тише, связки сорвешь. Когда горло болит, нельзя орать.

— Престань меня все время поучать, это даже смешно!

— Вовсе я тебя не поучаю. И вообще… я что-то не пойму: из-за чего весь сыр-бор? Из-за истории с пальцем?

— Из-за твоей дури. — Женя вдруг почувствовала, что жутко устала.

Ее запал кончился так же внезапно, как и возник. Она больше не ощущала злости на Женьку и даже огорчения по поводу того, что сегодня снова не сможет позаниматься. Кажется, он прав: если она приехала сюда, значит в глубине души хотела этого. Стало быть, злиться можно лишь на себя. На себя, а никак не на него.

— Я, между прочим, тоже устал, — негромко сказал он. — Мы засыпаем в половине второго, а встаю я в пять. Каждый день, кроме субботы и воскресенья. Ты-то спишь до девяти, а то и больше.

Женя молчала. Возразить на это было нечего.

— Давай не будем ссориться, — мягко попросил Женька. — Мне нужно тебя видеть. Каждый день. Тебе тоже это нужно, иначе ты давно бы ушла. Значит, все остальное не имеет значения.

Она кивнула.

— Наверное.

— Хочешь еще чаю?

— Хочу.

Он поцеловал ее и встал.

— Сейчас принесу. Ты укройся, а то тебя прохватит.

17

До вечера Женя так и пролежала в постели. Температура поднималась еще раз, она опять сбила ее аспирином. Женька приготовил ей царский ужин: голубцы в сметане с гарниром из овощей. Женя могла ручаться головой, что сама бы она, сколько ни мудрила бы у плиты, такой шедевр соорудить не сумела. Да что там она! Мать, бывшая знатной кулинаркой, и то позавидовала бы Женькиной стряпне. Есть, однако, было трудно: горло отекло, и каждый кусок она глотала с неимоверным усилием.

Часов в одиннадцать Женька принялся разбирать старенькое кресло-кровать.

— Спи. Не буду тебе мешать. Завтра не смей никуда уходить, лежи и жди меня. Я к трем постараюсь освободиться.

— Слушаюсь, гражданин начальник, — колко проговорила Женя. Потом прибавила более миролюбиво. — Дай что-нибудь переодеть, а то я вся мокрая после аспирина.

Он покопался в шкафу и достал старую рубашку в полоску. Женя надела ее и стала похожа на арестанта. Женька щелкнул выключателем, комнату скрыл мрак.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Женя поудобней устроила голову на подушке и закрыла глаза, но спать не хотелось, Очевидно, сказывалось то, что она весь день провела в лежачем положении. Минут пятнадцать Женя ворочалась с боку на бок, затем приподнялась, опершись на локоть, и прислушалась: с Женькиного кресла не доносилось ни звука. «Неужели он уже спит?» — изумилась она. Потихоньку откинула одеяло и, на цыпочках ступая, приблизилась к нему. Женька, действительно, спал, до Жени долетало его едва слышное, ровное дыхание. Она задумчиво постояла, потом села по-турецки прямо на ковер у изголовья кресла. Осторожно дотронулась до его волос. Он тут же заворочался, пробормотал что-то сердито-неразборчивое. Женя поспешно убрала руку, вспомнив о том, как странно он реагировал на внезапное прикосновение.