Мой труп
Шрифт:
– Перестань!
– Инна прикрикнула на меня, как на ребенка. И я вспомнила, что у нее двое детей, муж и диплом математика. Она закончила красный университет, и так же, как я, не собиралась быть журналистом.
Во время последней революции она наверняка стояла на площади и махала флажком, в то время как я бродила в толпе, пытаясь понять, как люди, на глазах у которых построили и демонтировали памятник Ленину, могут прийти на ту же самую площадь и снова поверить?
Как быстро человек отращивает веру? Как ящерица хвост? Но сколько раз отрастает хвост ящерицы? Я не была осведомлена о подобном зоологическом феномене.
– А разве ты в детстве не любила ту «Родину»?
– тихо спросила я Инну.
– В детстве я и на карусели любила кататься…
– Разве не все мы родом из детства? Как тебе удалось сохранить веру? Разве вся ваша вера не рухнула снова?
– Нужно ж верить во что-то, - Инна сказала это устало.
Она не убивала Андрея. Она просто была нормальной. Такой же нормальной, как мои однокурсницы, пять лет не желавшие отвечать на вопросы, способные сокрушить их иллюзии. Такой же мудрой… Все они предпочитали верить во что-то. И, бог мой, до чего они были правы! Иначе, как жить?
Зачем задавать вопросы, Игнатий Валерьевич? Зачем, если стоит это сделать - поймешь, что живешь по инерции и давно не любишь мужа, родители не понимают тебя, дети - с трудом терпят, работа - ради денег. Зачем, если стоит это сделать - вся твоя жизнь перестанет казаться счастливой? Зачем, если можно зажмуриться и верить в свое счастье… зажмуриться и верить до смерти. Зачем, если стоит открыть глаза - и окажется, умирать нужно уже сейчас.
– Ты просто запуталась. Ты ведешь такую странную жизнь, - Инна заговорила со мною как мать.
Моя жизнь…
Моя «легкость, воздушность, блядскость» - так характеризовал это состояние Костя. Скольженье по волнам, психологический серфинг, вверх-вниз, не заныривая в проблемы, не задавая вопросов, на которые опасно знать ответы.
– Мне нравится моя жизнь. Во всяком случае, нравилась, еще вчера.
– Поэтому вчера ты хотела покончить с собой?
– подрезала Инна.
– Сколько тебе лет?
– Ты хочешь обидеть меня?
– неуверенно спросила я.
– Нет. Я хочу помочь тебе разобраться в причинах твоей депрессии. Ведь у тебя депрессия.
– Наверное. Не знаю… Что ты будешь делать с сюжетом?
– сказала я кисло.
– Я изменю текст. Скажу, что Булгаков жил в другой стране. И нам его трудно понять. Но это не означает…
– Спасибо.
– Я не хотела начинать спор сначала.
– Не за что.
– Инна помолчала.
– Скажи, говоря слово «Родина», ты по-прежнему видишь Кремль?
– Нет. Я ничего не вижу. Давно.
Я видела только слово «Родина» написанное моим крупным детским почерком на бумаге в линейку.
– Ты говоришь, когда распался Союз, тебе было семнадцать?
– Инна нашла способ вычислить мой возраст.
– С тех пор прошло еще семнадцать.
– И что?
– Это значит, тебя скоро попустит. Наступит равновесие. А потом - перевес.
– Еще одна хорошая мысль.
– Инна оказалась кладезем хороших мыслей.
– Может. Наступит. Если не покончу с собой, - привычно прибавила я.
– Да, он говорил мне об этом…
– Кто?
– Андрей. Он сказал, что ваши друзья зря не придают значения твоим разговорам про самоубийство… Хочешь переночевать у меня?
Я удивилась.
Мы были мало знакомы. Она жила в другом мире. Дети, муж, работа, страна, иллюзии - все определенно. Это я вишу, как воздушный шарик, вырвавшийся из чьих-то рук и зацепившийся за провода.
– Нет. Мне надо домой. Но спасибо.
– Хочешь, я позвоню тебе вечером?
– Инна точно боялась меня отпускать.
«Драма, - уверенно подумала я, - советская производственная драма».
Только в советских пьесах посторонние люди были такими хорошими и участливыми.
Но мне было сложно поверить в реальность советских пьес.
«…ваши друзья зря не придают значения твоим разговорам про самоубийство».
Спасибо, Андрей! Даже если ты просто хотел произвести на Инну впечатленье заботливого, думающего. О ком тебе было говорить с ней, как не обо мне - единственной общей знакомой?
И все же я была благодарна ему за эти слова - за то, что именно эти слова были последними и навсегда останутся в памяти. Я сохраню их, я заключу их в рамку и повешу на стену, я буду смотреть на них долгими вечерами…
…если не покончу с собой.
Я рассматривала свое отражение в темном окне вагона метро. Залапанное стекло убежденно свидетельствовало: мне давно не семнадцать, ночью надо спать, а днем есть, а ложась спать, смывать грим косметическим тоником, а не горькими слезами.
Но я не выглядела на свои годы, как будто мой синдром Питера Пэна поразил не только душу, но и тело. Бледная кожа, короткие волосы. Стрижка молодила меня. Вечная стрижка. Вечные джинсы. Вечно стройное, безгрудое тело девочки-мальчика. Я так и не стала женщиной.
Еще в театральном нам говорили: возрастной переход на роли другого плана - одна из самых болезненных актерских проблем, и не всем инженю и субреткам из французских комедий удается переквалифицироваться в Главные Героини. Многие Офелии и Нины Заречные оказываются неспособными сыграть Аркадину и леди Макбет. Они так и остаются вечными театральными девочками, сначала стареющими девочками, позже - девочками, вышедшими в тираж. И переход из одного среза истории в другой, видимо, тоже дается не всем…