Мой верный шмель(Рассказы)
Шрифт:
Ножницы были не очень острыми, а Лелька торопилась, словно боялась, что изменит свое намерение. И резать было трудно. Когда одна отрезанная косичка упала на пол к босым ногам, Лелька принялась за другую и вторую косичку тоже отрезала. Потом она отложила ножницы и подняла с пола две отрезанные косички. Она посмотрела на них равнодушно, как на чужие, и без сожаления отложила в сторону. Они были уже не нужны.
Несколько дней Лелька не виделась с временным жильцом. Утром она вставала уже после его ухода, а вечером,
В субботний вечер Лелька и временный жилец случайно встретились в клубе. Лейтенант Шура как ни в чем не бывало улыбнулся своей маленькой хозяйке. Лелька опустила глаза и залилась краской. Но, совладев с собой, посмотрела на лейтенанта и сказала:
— Здрасте!
Она произнесла приветствие сухо и даже немного насмешливо. Лейтенант Шура пожал плечами, помахал ей рукой и пошел дальше. Наверно, он спешил к своей библиотекарше Клавдии.
Он даже не заметил, что Лелька отрезала косички…
МОЙ ВЕРНЫЙ ШМЕЛЬ
У меня в сарае поселился шмель. Каждый раз, когда я прохожу мимо, до слуха доносится густое жужжание и легкий звон. Можно подумать, что шмель большой бражник и веселится в сарае с компанией знакомых шмелей. На самом деле — никакой компании. Просто после жаркого дня шмель превращается в маленький вентилятор и проветривает свой дом. И это его проворно работающие крылья издают нескончаемый, мохнатый звук «жжж-жжж-жжж».
Шмель оказался на редкость деликатным жильцом: заслышав мои шаги, он тут же выключает вентилятор, чтобы не беспокоить меня звуком, и продолжает проветривать дом только после моего ухода. Он вообще старается не попадаться мне на глаза. И я вынужден напрячь память, чтобы представить себе, как выглядит шмель.
В детстве у меня был приятель Феля. Он собирал разных жуков, кузнечиков, ос. В его коллекции был шмель. Величиной с крупный боб, тигровой окраски, с черной глазастой головкой. Он был приколот к бутылочной пробке с табличкой «Шмель — земляная пчела».
У меня с этим Фелей сложились странные отношения. Как-то в коридоре я выбил у него из рук портфель, Феля щипнул меня. Тогда я толкнул его. Феля отлетел к стене, а я очутился в учительской.
— Ты ударил его? — спросила меня Римма Ильинична, маленькая подвижная учительница истории.
Я промолчал.
— Ты ударил его? — повторила она, нажимая на слово «ты».
— Толкнул, — пробурчал я.
— А ты знаешь, что он болезненный мальчик?
— Я не знал.
— Ты обратил внимание, что у него под глазами синие круги?
— Я думал, это чернила.
Стул скрипнул. Римма Ильинична встала.
— Ты знаешь, что с ним может случиться? — учительница приблизилась ко мне, и глаза ее округлились: — Он может умереть в любую минуту. Вот ты толкнешь его, а он умрет.
Мне стало не по себе.
— Я только один раз… толкнул.
— И одного раза достаточно.
Ее слова окончательно сразили меня. Мне стало страшно. Я представил себе Фелю… мертвым. В гробу. В школьной форме. В грязных ботинках. С портфелем на животе…
Когда я очутился в коридоре, то первым долгом кинулся искать Фелю! Он был жив! Стоял в коридоре и механически жевал бутерброд с колбасой. Беда миновала меня.
У него было худое, вытянутое лицо и красные уши. Такие уши существовали специально для того, чтобы зацеплять за них дужки очков. Очки у Фели с толстыми стеклами, сквозь них невозможно было различить глаза. Глаза расплывались. Они превращались в двух серых рыбок, которые плавали в круглых аквариумах. Стоило посмотреть в них в упор, как глаза-рыбки куда-то уплывали… Вообще эти очки не увеличивали, а уменьшали: все большое выглядело в них маленьким.
После разговора в учительской я стал бояться Фели. И боялся его, как боялся фарфоровой вазы, которая может упасть и разлететься на мелкие черепки. Я обходил Фелю стороной, чтобы случайно не задеть его плечом. Когда в раздевалке возникала давка, я старался оградить Фелю от навалившихся ребят — отводил от него угрозу смерти.
Постепенно он занял в нашем классе особое положение. У него было вечное освобождение от физкультуры, и, когда мы прыгали, приседали, лезли на шведскую стенку, Феля сидел в раздевалке и читал толстую книгу.
Ему все разрешалось. Он мог пропустить школу — и никто не спрашивал почему. Все знали, что из-за опасной болезни. Бывало, Фелю вызывали к доске, и он не мог ответить на вопрос.
— Ты не знаешь? — вкрадчиво спрашивала учительница.
Он молчал.
— Ты не выучил урок?
Феля тяжело вздыхал и прижимал к брюкам тонкие длинные пальцы. Всем своим видом он как бы говорил: да, я не выучил урок, потому что страдал от своего таинственного недуга. Учительница виновато опускала глаза:
— Ничего страшного, ответишь в другой раз. Садись… Не волнуйся.
Лицо Фели не озарялось радостью. Оно изображало страдание. В классе становилось тихо. Иногда Феле надоедало сидеть на уроке. Он поднимался и говорил:
— Римма Ильинична, разрешите мне уйти. Я записан к профессору-гельминтологу.
Римма Ильинична со скорбной значительностью смотрела на Фелю и говорила:
— Да. Да. Конечно. Ты можешь идти.
Он брал портфель и вяло плелся к двери, а я взволнованно смотрел ему вслед, словно провожал на подвиг.