Мой врач
Шрифт:
Служитель протянул руки и Майтимо передал ему ребёнка; когда он взял его на руки, его сердце мучительно заныло. Он понял, что не может испытывать ревности, неприязни к сыну Финдекано — только беспредельную любовь.
— Я чувствую… — начал Финдекано, — я… хочу отослать моего Эрейниона отсюда подальше, на остров Балар, где он будет в безопасности… У меня сердце разрывается, но я понимаю, что дольше нельзя тянуть… Я очень за него боюсь.
— Но ведь, по крайней мере, его мать сможет поехать с ним? — спросил Майтимо.
— Нет… — покачал головой Финдекано. —
Он опустил голову и, отвернувшись, сказал:
— Нельо… этот ребёнок был самой большой жертвой в моей жизни. Но теперь… теперь всё позади… я не знаю, как много ещё осталось… пожалуйста, не злись на меня больше… Давай просто будем вместе — столько, сколько это возможно.
— Финьо, — тихо сказал Майтимо, — ты же знаешь… я… я знаю, что ты… что ты всегда был готов на всё для меня… И я, что бы ни было, остаюсь твоим, я предан тебе полностью; я тебе верен… всегда, и любую твою жертву и страдание я готов разделить, как некогда ты – мои.
Они обнялись и поцеловались, уже не думая о том, что их могут увидеть.
.30.
После обеда Маэдрос снова надеялся найти Фингона с ребёнком в саду, но на этот раз тут были только маленький Гил-Галад и его няня, с которыми он перекинулся несколькими словами. Он присел рядом с ними на камень; ребёнок оглядывался на него с недоверием; его пугал и строгий вид высокого, рыжего нолдо, и то, что у него не было руки, и то, что для любимого отца «дядя Майтимо» был (он не мог этого не чувствовать), видимо, очень-очень важен.
Майтимо в глубине души ждал, что, как только они увидятся, всё немедленно выяснится, Финьо ему всё расскажет; он надеялся, что Фингон объяснит, что это не его ребёнок, что произошла какая-то нелепая случайность, ошибка, — но нет, никто не спешил ему ничего рассказывать. Он спросил у маленького Гил-Галада, когда у него день зачатия — тот ответил «шестидесятый день зимы». Если это была правда, то получалось, что он был зачат в тот самый день, когда они с Финьо так мучительно расстались. Он гадал, как это могло случиться: то ли Фингон в справедливом негодовании от его отвратительного поведения в тот же день нашёл себе кого-то или что кто-то воспользовался беспомощностью короля так же, как некогда пользовался он сам (ему казалось, что в тот день были пьяны они оба).
Взглянув вверх, Маэдрос увидел на самом верху, в окне башни, то, что ему показалось золотом в волосах Финьо. Он мысленно снова почувствовал под своей ладонью его мягкие волосы, тёплую шею и его сердце сжалось от тоски. Он не помнил, как взбежал на самый верх, под крышу — и действительно, Финьо был там. Опираясь рукой на одну из балок свода, Финьо, наклонившись, смотрел на улицу, он смотрел на Гил-Галада — и пытался снова разглядеть там Майтимо, не заметив, как тот ушёл из сада. Фингон обернулся, смущённый, будто его застали за чем-то плохим.
— Финьо… Финдекано… — он не знал, что хотел сказать ему; не мог отвести от него глаз; сам не зная, как это получилось, рухнул перед ним на колени и склонился к его ногам:
— Прости… прости, пожалуйста! Я очень виноват! Очень! Прости меня, Финьо… ты… я просто хочу знать… когда я приехал, ты меня поцеловал… сказал «давай будем вместе» … Это же само собой, ты знаешь, что я никогда тебя не оставлю, что бы ни было, что я твой друг, брат, союзник, что я друг и твоему сыну тоже. Я просто хочу знать: я… после всего, что было… я окончательно отвергнут или для меня ещё найдётся место в твоём сердце? Я любил и был любим все эти годы, я знаю; даже если я больше не твой избранник… — дальше он не смог говорить.
Фингон долго смотрел на него, ничего не отвечая; Майтимо поднял глаза, и ему стало не по себе от этого взгляда. Он заплакал от растерянности. Слова любви мешались у него в груди с горькими упреками; ему хотелось сказать — «Как же так? Все эти годы я пылал к тебе искренней, супружеской любовью, я чувствовал жажду, которую никакой другой источник не мог утолить, я до сих пор её чувствую, а ты? ..». Майтимо подумал, что оказался наказан именно тем, что было всегда для него горше всего — безысходной ревностью, которую теперь ему придётся терпеть и изживать до конца своего земного существования.
— Конечно, Майтимо, — Финьо, наконец, опустился рядом с ним на пол и обнял. — Не надо так… Не плачь… Я люблю тебя, как же иначе? — сказал он и подумал:
«Ну что же делать, в конце концов, он ведь отец моего ребёнка, правда?».
Он ничего не хотел и не мог рассказать Майтимо, и думал, что теперь ему будет тяжело остаться наедине с ним, раз между ними останется эта недоговорённость (даже при том, что по его просьбе Майрон вернул его телу прежний вид). Но оказавшись в его объятиях, он вдруг с облегчением понял, что так тоже можно, что можно принадлежать ему, можно впитывать его любовь, ничего не говоря; что можно быть молча благодарным ему за невольно подаренное счастье, что можно прощать его не словами, а прикосновениями губ к длинным мокрым ресницам и рыжим прядям на висках.
Майтимо целовал его руки, лоб, целовал шею, расстегнув расшитый жемчугом тяжёлый воротник рубашки; его сердце тяжело забилось, когда он почувствовал, что Финдекано крепко, как раньше, обнял его; он чувствовал лёгкий ветер в небе вокруг них, слышал голоса птиц на крыше башни, голос ребёнка внизу, в саду. Когда он вспоминал об этом, ему всегда казалось, что надежда есть — не для него самого, все свои надежды он утратил, принеся клятву вместе с отцом, — но что она просто есть.
— Он будет крепким. Никто не знает, как был зачат этот ребенок, Мария. И никто никогда не узнает.
Мои руки вдруг отяжелели, стали неловкими. В голове промелькнуло — колдуньи, заклятья, чем еще она воспользовалась?
— Он будет величайшим принцем, которого знавала Англия, — продолжала Анна тихонько. — Потому что я дошла до врат ада, чтобы заполучить его.
Ещё одна из рода Болейн
— Фред, — сказала она вдруг, по-прежнему прижимаясь щекой к его груди, - как, по-твоему, можно быть влюбленной в двоих сразу, если в тому же один из этих двоих… не человек, а неизвестно кто?
Уильям Моррисон. Лечение