Мой врач
Шрифт:
— Раздевайся и ложись сюда. Ну что ты стоишь — я ведь уже видел тебя раздетым, это не имеет никакого значения, — махнул рукой Саурон, недовольный тем, что тот медлит.
За ним закрылась сама собой, как и в тот раз, дверь. Но затем Гортаур внезапно отворил её. В тёплый воздух комнаты ворвалось облако бушующей метели; Фингон оглянулся — в трёх шагах не было видно ни ветки, ни дерева.
— Если ты передумал, верховный король, ты можешь уйти сейчас, — сказал Саурон. — Я тебя насильно не держу и готов забыть всё, что ты мне тут сказал.
Как же ему хотелось убежать!
И потом всю оставшуюся
Он шагнул вперёд и сам закрыл за собой дверь; потом сам разделся и лёг.
— Выпей это, — сказал Гортаур. — Это снимет боль, но не полностью; тебе всё равно придётся терпеть. Я постараюсь не убить тебя, но я действительно боюсь, что к перечню моих так называемых жестоких деяний добавится ещё и это, задуманное не мною.
— Я готов, — ответил Фингон.
— Это важно, — вдруг сказал Гортаур. — Действительно важно, Финдекано. Чем больше ты будешь этого хотеть, тем благополучнее должно всё пройти. Сейчас я думаю, что в прошлый раз ты был прав, когда говорил мне об этом. Опыты на сопротивляющихся телах не всегда бывают… интересны и успешны.
И Саурон крепко привязал его руки и ноги к углам стола.
— Это необходимо, — пояснил он. — Если ты не выдержишь боли и дёрнешься, это может всё испортить.
Фингон зажмурился и закусил губу, чтобы не закричать, когда Саурон фиксировал его тело в нужном ему положении. Ужас стал почти невыносимым, когда он всё же открыл глаза и увидел в его руке тонкий серебряный инструмент, потом в другой руке — ещё один…
— Что ты будешь делать? — всё-таки спросил он.
— Я воспользуюсь своей силой, — сказал Гортаур, — но увы, без разрезов совсем не обойтись.
Когда этот первый надрез был сделан, Фингон почти не почувствовал боли; прикосновения сухих, очень горячих рук вызывали больше животного страха, чем боль, как таковая. Но потом боль усилилась, он почувствовал кровь у себя под крестцом и на ногах, и никогда в жизни ему ещё не требовалось больше мужества, чтобы эту боль терпеть.
— С-саурон… — обратился он к Гортауру, сам не зная, о чём просит.
— Зови меня Майрон, — гордо ответил тот. — Того имени я не люблю. И сейчас лучше молчи.
Сквозь боль он ощутил горячую, в его, Фингона, пульсирующей крови, руку Майрона где-то уже глубоко в своём теле; его переполняло ощущение стыда и отчаяния, и в то же время поднималось какое-то истерическое чувство радости, почти эйфории; словно бы тот, лучший в жизни, момент, когда Майтимо в первый раз поцеловал его, он переживал сейчас не в воспоминаниях, а наяву, — это чувство блеска, красоты, тепла.
И тут Майрон поднял над ним руку — другую руку, правую — и Финдекано показалось, что воздух странно преображается; как будто воздух между ним и глазами Майрона наполнился вращающимися, сверкающими иголочками, розовыми, голубыми, белыми, фиолетовыми, и эти иголочки впивались в его тело, причиняя потустороннюю боль. Он увидел, что губы Майрона движутся; может быть, на самом деле уже какое-то время он издавал некий безмолвный звук. Майрон открыл рот и Финдекано услышал его — пение? Слова? Что? Он лишь видел, как каждый звук, словно ветер, который закручивает в океане гигантскую волну, приводит в движение иголочки, заставляет вспыхивать между ними какие-то голубые
У него начинает звенеть в ушах, он чувствует, как измученное сознание уходит, как душа готова расстаться с телом… нет, нельзя, нельзя, нельзя покидать любимого… сейчас нельзя… Он почувствовал кожей новый, последний сгусток крови — и всё прекратилось. Он лежал без сил, боясь закрыть глаза и отключиться: ему очень не хотелось умирать.
— Ну что же, меня можно назвать Майроном, ведь я же удивителен, правда? — рассмеялся тот.
.6.
Фингон смотрел на своё покрытое липкой плёнкой крови тело, залитое светом золотых глаз; он вздохнул с облегчением; боль постепенно уходила. Майрон убирал окровавленные куски ткани, которыми он промокал влагу.
— Не относись к этому легко, — сказал Майрон. — Это не лишний палец на руке, не ожог и даже не дырка в черепе. Признаки пола могут начать менять твоё тело. Твоя внешность, твои привычки, даже голос может измениться. Старайся следить за собой, если ты не хочешь, чтобы это заметили. Ты потерял много крови, — Майрон покачал головой. — Выпей вот это. И лежи пока.
— Как ты всё это делал? — спросил неожиданно для себя Фингон. — Все эти слова, которые ты говорил… Тебя им научил кто-то? — При мысли о Морготе эльф похолодел от ужаса.
— Нет, меня никто этому не учил, — ответил Майрон. — И на всякий случай, — я это делаю не для него, и, я полагаю, без его ведома.
— Ты мне сказал тогда, что раньше никогда такого не делал, так откуда же ты узнал, что нужно говорить?
— Это интересный вопрос, — согласился Майрон. — Слова и образы Изначальной музыки оказывают воздействие на Творение. Некоторые из айнур помнят больше, некоторые — меньше; способность воспроизводить Слова также отличается у разных айнур. У меня они огромны, у других… гораздо более ограниченны.
— Но ведь эльдар также поют Песни силы и в них, насколько мне известно, есть отдельные Слова творения, — заметил король нолдор. — Вряд ли кто-то из нас способен на нечто подобное.
— Это так, — согласился Майрон, — но видишь ли, для нас, айнур, это всё — слова родного языка. Я готов поспорить, что составить песню на языке людей для тебя намного трудней, чем на родном. И ещё одно. Ты один из лучших певцов среди нолдор, у тебя прекрасный голос, я слышал, но считаешь ли ты себя равным Маглору?
— Нет, конечно.
— А почему? — переспросил Майрон. — Ты сознаёшь, чего именно ты не можешь из того, что может он?
Финдекано задумался.
— Наверное, потому, что Кано… обладает внутренним огнём певца. Он может соединить слова… поставить их так, что они обретут более глубокий смысл… ещё один смысл… или третий, — ответил он Майрону. — Как будто в одном слове несколько листьев или семян.
— Да, — подтвердил Майрон. — А я обладаю этой способностью по отношению к Изначальной речи в высшей степени. Поэтому я смог составить слова так, чтобы получилось именно то, что я хотел сделать.