Моя Борьба | Короткие рассказы
Шрифт:
Во имя "строящегося государства, на ранних стадиях нуждавшегося опоре", как мне говорили, я сжёг десятки домов политических изменников и предателей. Я представляю опасность всей этой системе той информацией, которая содержится у меня в голове, поэтому меня держат тут, словно в тюрьме и никогда не выпустят. Мне упорно, твёрдым голосом внушают, что я психически болен. Несмотря на то, что с каждым разом эти разговоры звучат всё более и более убедительно, я не собираюсь так просто отступать. Ищу в себе силы, чтобы доказать (хотя бы себе), что здоров. Норманн Ньюман.
P.S. Уверен, что когда они найдут это письмо (а они рано или поздно найдут), меня закормят тонной лекарств, после чего я забуду и собственное имя", - номер 100524 закончил показавшееся ему столь важное письмо, он свернул бумагу вдвое и решил спрятать её на первое время у себя под рубахой. Неиспользованный лист был
Часы показывали 7:45 и ровно, когда стрелка подошла к этой цифре, дверь автоматически открылась и в палату вошёл огромного размера медбрат, числившийся одним из помощников главного врача. Великан молча указал рукой на дверь, и Норманн Ньюман, пошатываясь, проследовал по серому освещённому коридору в столовую. Вскоре, преодолев узкий коридор, по бокам которого с обеих сторон были расположены двери других палат, Норманн и один из помощников главного врача вошли в больничную столовую. Она представляла собой продолговатую огромную комнату. Пожалуй, самую большую в хосписе. Стены её были гладко выкрашены, как и вся больница, в серый цвет, что придавало столовой некоторую мрачность. Весь остальной интерьер также был выполнен в тёмных цветах. Окон не имелось. Комната освещалась только за счёт небольших плафонных ламп на потолке, которые, стоит отдать им должное, несмотря на небольшой размер, добротно освещали пространство. По всей площади были натыканы двухместные обеденные столики, четырёхпалой ножкой крепившиеся к полу. Сделано это было, скорее всего, на случай, если вдруг одному из пациентов взбредёт в голову дебоширить и он захочет перевернуть стол. В конце продолговатой комнаты стояла раздаточная стойка с небольшим "островком" на углу, где стопкой лежали такие же серые подносы. Слегка подтолкнув Норманна, помощник главврача и сам последовал за ним, по пути потирая короткий белый "ёжик" на голове. Подойдя к стойке Ньюман, как и в тот день, когда он попал в больницу, обратил внимание на небольшую табличку "Огромный выбор". С тех пор она не сдвинулась ни на дюйм и независимо от меню табличка никогда не менялась. Несмотря на надпись "Огромный выбор", рацион для каждого был определён - порции подписывались в соответствии с номерами больных. Ни ассортимента, ни выбора не было.
Пронумерован был и каждый стол в столовой. За Норманном строго числился столик недалеко от двери под номером два. Каждое место было закреплено за определённым пациентом. Несмотря на то, что некоторые больные прибывали, а некоторые убывали в процессе завтрака, за каждым столом всегда сидели по два человека - пациент и его лечащий врач, записывавший каждое мельчайшее изменение в поведении больного (вплоть до того, какой рукой пациент будет держать ложку). Единственным, постоянно свободным местом, оставался стол номер один. За время пребывания в психиатрической лечебнице Норманн ни разу не видел, чтобы появился тот самый загадочный пациент или какой-нибудь врач и занял бы это место. Несмотря на то, что Норманн не редко задавался вопросом: "Что будет, если пересесть за другой, единственный свободный столик?", дальше мыслей его действия не заходили и это табу сильнее крепчало в голове с каждым разом.
Наконец, сев за свой стол с порцией еды, Ньюмана посетила необычайная грусть, которую он никогда, наверное, не чувствовал. Кротко оглядевшись по сторонам, Норманн наблюдал множество людей, уставившихся каждый в свою тарелку и жадно поглощавших пищу. Мужчина не мог поверить, что находится среди "трупов", которых не интересует ничего, кроме удовлетворения животных нужд: поесть и поспать. Больные, синхронно зачёрпывая ложками, поглощали калорийную субстанцию, отдалённо напоминавшую жирную перловую кашу, а то, что находилось вне зоны тарелки, их совершенно не интересовало. Ни почему их никогда не отпускают на прогулку; ни к чему висит табличка "Огромный выбор"; ни зачем каждый шаг, вплоть до простейших действий - забрать собственную пронумерованную порцию или обернуться, контролировался и записывался помощниками главного врача. Ничего кроме ужасной на вид, но вполне съедобной каши и сна на больничной койке с огрубевшими плотно набитыми подушками. В его голове пронеслись одновременно две мысли - два плана действий: первый - вскочить на стол и, как революционер - герой романов, призвать людей одуматься, показать им мир (вернее, его маленькую часть) своими глазами, а дальше уже будь что будет. Но вскоре идея вершить революции в больнице показалась ему совершенно безумной, и он предпочёл второй вариант - не отвлекать сумасшедших от их сумасшествия. За философскими рассуждениями он не заметил, как полностью опустошил тарелку.
Возвращаясь по коридору к своей палате, от размышлений опустив голову, Норманн, наконец, понял, что его действительно необычайно огорчило. Не то, что он находился среди формально умерших людей, а то, что и сам стал таким же трупом. Плюхнувшись на кровать, мужчина откинул на пол грубую подушку и, положив руку под голову, уснул, вспоминая свою прошлую жизнь.
...
Перед ним раскинулся широкий берег, в некоторых местах аккуратно застланный редким травяным ковром, уходившим далеко в горизонт. По левую руку виднелись небольшие зелёные холмы, охваченные сплошным туманом, а по правую - безграничное море. То там, то здесь, из-под зелёного ковра выбивались одинокие маки, бесстрашно высунув свои алые головки навстречу ветру. Всё Ньюману в этом пейзаже напоминало детство: дышащие "полной грудью" растения, лазурная гладь моря, густой, как кисель, туман. Только во сне мужчина мог прикоснуться к настоящей жизни - своему раннему детству. Только так он был свободен и телом, и душой.
Каждый валун, "загоравший" у океана, был с точностью воссоздан в этой картине его мозгом. Пляж, ранее забитый детьми и рыбаками, спускавшими свои небольшие судёнышки на воду, как и в последние свои дни, был пустым. Норманн вспомнил, что в юности (даже в дождь) мог бродить тут часами, вглядываясь вдаль. Он собрался было пойти в сторону холмов, но в том месте, где каменная дорожка сходилась с солнцем, заметил девушку, играющую в бадминтон. Её лёгкое коричневое в белый горох платье грациозно развивалось по ветру, когда она подбрасывала сама себе воланчик для очередного удара. В голове Ньюмана пробежали смутные мысли, и он сразу же зашагал на встречу с солнцем. Каждый шаг длился словно вечность.
Приблизившись к особе на расстояние нескольких ярдов, Норманн, вскинув руки, прокричал:
– Софи, сестрёнка!
– только услышав эти слова, девушка, словно пушинка, полетела ему в объятья. Через несколько минут они, опустившись, сели на небольшое покрывальце, лежавшее на песке. Взяв нежно девушку за руку, Норманн произнёс:
– Ты случайно не заболела? Софи, ты ужасно выглядишь, - в ответ девушка лишь потупила взгляд в пол. Её прекрасные голубые глаза, которые в обычные дни могли от счастья светиться, как утреннее небо, сейчас потускнели, будто это небо закрыли свинцовые тучи. Откатив рукав платья Софи, он увидел синяки по всей по всей поверхности руки, многие из которых уже начали терять цвет.
– Ответь мне, тебя опять обижает этот козёл?
– девушка покорно продолжала молчать и только сдавила Норманну ладонь, но в этом жесте было столько теплоты, что тот даже не подумал отнимать руку.
– Я обещал, что если твой "любимый" хоть пальцем тебя тронет, он останется без головы?
– Норманн даже не заметил, как в его руке появился небольшой нож. Девушка быстрым движением перехватила лезвие рукой. По её белому миниатюрному предплечью тонкой струйкой стекала алая кровь. Норманн в страхе сделал шаг назад, но оступившись, полетел всем телом на песок. Последним, что он увидел перед падением, стал благодарный и полный любви взгляд Софи.
Голубые глаза внимательно смотрели на Норманна. Поняв, что кошмар уже прошёл, он спохватился. Пот крупными каплями выступил на лбу мужчины. Дневной сон явно не пошёл на пользу. Он осознавал, что не спит, но столь знакомые глаза перед ним говорили об обратном. Напротив сидел некто точно в такой же больничной робе. Внешность его была непримечательна. Из общего фона неприглядного человека выделялись лишь небесно-голубые, как осколки неба, глаза. "Точно такие же были у Софи. О Господи, сестрёнка, как же мы вместе были счастливы!..", - прошептал Норманн, слегка обхватив себя за голову. Его оппонент, либо не расслышав произнесённых слов, либо сделав вид, продолжал молча покачиваться на стуле. После нескольких минут молчания, решившись, Норманн протянул руку:
– Норманн Ньюман, сэр. Для друзей просто "Ном", - произнёс он и задумался. Ведь, по сути, у него никогда и не было настоящих друзей; ввиду профессии, а также необщительности (отличающей его от сверстников ещё в детстве) он так и не обзавёлся друзьями. Однако, полностью необщительным парня нельзя было назвать. Он неплохо ладил и с людьми на работе, и с соседями. Хотя, когда его ночью из собственного дома вывозили в эту больницу, от одного из соседей Ньюман услышал реплику в стиле: "Будь у него друзья, может, нормальным бы остался". Несмотря на то, что слова были произнесены в довольно грубой форме, порой, он соглашался с этой мыслью.