Моя герцогиня

Джеймс Элоиза

— Их здесь пятеро, — ответила Джемма. Ее голос звучал неестественно: она все еще сдерживала слезы. — И все занимаются только бассейном.

— Заметно, что территория никого не интересует.

Сад выглядел не менее запущенным, чем здание. Они медленно пошли по дорожке, с трудом пробивавшейся сквозь разросшиеся кусты. Цветущие лианы свисали со стен подобно попонам, безжалостно разрушая то, что не удалось уничтожить времени.

Стволы деревьев блестели от дождя, а ветки отражались в прозрачных лужах.

— Наверное, здешние обитатели проводят время в молитвах, —

заметила Джемма после молчания столь долгого, что Элайджа успел забыть о том, что задал вопрос.

— И кому же молятся? Аполлону?

— Богу исцеления. — На ее рукав неожиданно легла ладонь. — О, Элайджа! Как по-твоему, было бы безумием попросить их помолиться за тебя? — Она остановилась, словно собиралась вернуться.

Он нежно поцеловал жену в лоб.

— Безумие чистой воды. Не думаю, что кто-то осмелится выпрашивать у Аполлона милость. Да, он подарил людям медицину, но не подряжался вылечить лорда Пидлтона от подагры.

— Но в твоем случае речь идет вовсе не о подагре в легкой степени, — сдержанно возразила Джемма.

— Во всяком случае, узнать никто не запрещает.

Но она уже задумалась всерьез.

— Вопрос лишь в том, когда следует остановиться. Если обратиться за помощью к этим странным монахам, значит, придется заказывать молебен у кого-нибудь из священнослужителей.

— У архиепископа, никак не меньше, — заключил Элайджа. Вопреки логике он внезапно почувствовал себя необыкновенно счастливым.

Джемма нахмурилась:

— Не смей насмехаться!

— Я сегодня не умер, — жизнерадостно ответил герцог. — Гуляю с тобой по сказочному саду, и ты даже сняла перчатки, а потому ничто не мешает мне поцеловать твои очаровательные пальчики. — Он тут же подкрепил слова действием. — И восхитительный ротик. — Еще один поцелуй. — У тебя прелестные губы, — прошептал он, когда снова смог говорить. Пухлые и мягкие. Даже хочется укусить.

Ответом послужила ослепительная белозубая улыбка, и за ней последовал новый поцелуй. Невозможно чувствовать себя несчастным, целуя роскошную женщину, а потому настроение заметно улучшилось.

Джемма страстно обняла мужа и, кажется, даже не заметила, когда пелерина расстегнулась, лишь почувствовала, как под нее своевольно проникли жадные руки.

Элайджа едва не застонал вслух. Щедрый вес полной груди сводил с ума. К тому же не составляло особого труда убрать с дороги скрывавшую первозданную красоту тонкую гофрированную ткань.

В саду царило безмолвие. Они зашли далеко, так что термы исчезли из виду. С улицы не доносилось ни звука, и только жаворонок радостно заливался, празднуя окончание дождя. Если с момента сотворения мира и случались мгновения, когда сам Бог велел мужчине превратиться в Адама и любить свою Еву, то сейчас такой миг настал. Элайджа без колебаний увлек Джемму в сторону и посадил на узкую скамейку возле дорожки. Она негромко вскрикнула — возможно, недовольный возглас имел некоторое отношение к блестевшей от дождя холодной мраморной поверхности.

Не обращая внимания на протесты, герцог опустился на колени, провел ладонью по мягкой округлости груди и тут же повторил маршрут губами. Джемма открыто возмутилась, даже потянула за волосы, однако он чувствовал себя полным сил первобытным самцом и наслаждался с неистовой страстью, вместившей и горе, и радость. Он знал неповторимое тело жены, знал ее незамутненную душу, а потому обвил руками талию в тот самый момент, когда Джемма уступила жарким ласкам, откинула голову и тихо застонала.

Шелковистая кожа по вкусу напоминала молоко и мед, все самое сладкое, самое чистое, что способен предложить мир. Элайджа слегка укусил; ответный вздох отозвался волной нежности.

— Милая, — пробормотал он, опуская надоедливый корсаж еще ниже, чтобы добраться до левой груди. — Ты меня убиваешь.

Джемма замерла.

— Да нет, не в прямом смысле, глупая. — Он снова легонько укусил ее и тут же лизнул, вымаливая прощение за обидное слово.

— Не обзывайся, — немедленно прореагировала Джемма, однако голос звучал томно, сладко. Сомнений не оставалось: герцогиня жаждала продолжения не меньше, чем он сам. А он еще не умер. Да, он еще очень даже жив!

Элайджа гладил, целовал и кусал Джемму до тех пор, пока любимая не задрожала и вместо того, чтобы оттолкнуть его, прижалась к нему и схватила за плечи. И в этот миг он внезапно оборвал дерзкие ласки и встал.

— Пора идти, любовь моя. — Он сжал безвольную руку и поднял Джемму с мокрой скамейки, наслаждаясь необыкновенным зрелищем: пышные юбки выразительно контрастировали с обнаженной грудью, подернутыми поволокой глазами и алыми губами.

— Ч-что?

Невозможно было представить картину более восхитительную, чем выражение отчаяния на прелестном раскрасневшемся личике. Блестящая, умная, утонченная герцогиня Бомон жаждала лишь одного: продолжения наслаждения. Вожделение заставило забыть о шахматах, логике и прочих высоких и сложных материях, ставших для нее родной стихией. Элайджа милостиво подарил ей еще один поцелуй, чтобы удостовериться в победе, и увлек жену в таинственную глубину старого сада.

После утреннего дождя в воздухе еще висел легкий туман, однако дымка не помешала рассмотреть, что дорожка заканчивалась небольшой круглой площадкой со статуей в центре. Замечательно. Главное — не позволить возлюбленной задуматься. Не прошло и мгновения, как Джемма уже лежала на предусмотрительно расстеленном камзоле, для надёжности покрытом пелериной. Элайджа скинул башмаки, хотя Джемма этого даже не заметила.

— Только один поцелуй, — предупредила герцогиня; начиная приходить в себя. — Ничего не имею против поцелуев, Хотя все это ужасно…

Действовать приходилось быстро, а потому Элайджа сунул руку под ее юбки. Сокровенная глубина оказалась мягкой и влажной, а легкий сладострастный стон с успехом заменил все тревожные слова, которые пыталась произнести испуганная нимфа. Стоило ей открыть рот, как наступление становилось смелее и глубже. Легкое прикосновение сменялось настойчивым, уверенным поглаживанием. В перерывах между глубокими вздохами Джемме каким-то чудесным образом удавалось смешно, бессвязно восклицать:

— Нельзя!