Моя купель
Шрифт:
— Активная оборона была тактикой мелких штурмовых групп в боях за Сталинград, — пришло мне на ум подсказать ей. И не случайно: слушая ее, я мысленно много раз возвращался в круговорот адского огня уличных боев в Сталинграде, вспоминал боевых друзей — кулундинцев, их огнестойкий характер.
— Не знаю я твоих тактик, но читала и в кино видела, как эти штурмовые группы остановили полки Паулюса, потом перешли в наступление. — Екатерина Ивановна посмотрела на часы. — Ладно, пора двигаться. Пересаживай детей в мою машину. До полуденного зноя надо успеть проскочить в новоключевские перелески, к озерам, иначе замаются в жаркой степи.
— Пусть закаляются, — ответил я.
— Только без ожогов, — заметила Екатерина
Она поверила в какие-то свои убеждения, и ее лицо оживилось. И опять память вернула меня в Сталинград, затем к видению зеленых трав на пойме в былую пору.
3
В засушливую пору машины ходят по степи напрямик, от базы к базе без объездов. Болотистых мест не стало, высохли. И наш газик пересекает степные просторы тоже прямыми «дорогами». Нестерпимая жара, зной и пыль. Пыль на дорогах, пыль на полях. На дорогах — серая, удушливая, на полях — черная, с полынной горечью и соленая — где-то боронуют солонцовые почвы...
Екатерина Ивановна, пригласив Наташу и Максима в свою «Волгу», уехала по трактовой дороге в Новые Ключи. Там можно искупаться сразу в двух озерах — соленом и пресном. А я решил завернуть на Никольскую гриву, где когда-то мною были посажены крохотные березки, полтора десятка. Посмотрел, подержал в ладони истосковавшуюся по влаге листву уже взрослых берез. Правда, уцелели не все — лишь третья часть. Их соседки слева выстроились длинной лентой и, как мне показалось, были более сильными. Моим, вероятно, не хватало своевременного ухода. Сначала война долго задержала на фронте, затем я застрял в Москве. Но и эти березки порадовали меня тем, что здесь, у их зеленого заслона, с северной стороны, вызревала хоть не очень хорошая пшеница, но куда лучше той, что изнывала невдалеке на широком и открытом поле. Яровые набирают силу — пошли в трубку, озимые — в колос. Теперь они тут, как солдаты в крепости, выдержат любые удары засухи. Между березок зеленеет отава. Первая трава уже скошена. Люди собирают каждую травинку в копны. К осени будут снимать второй урожай травы. Раньше в Кулунде никто не думал о двух укосах, хватало одного — первого, а на отаве пасли скот до глубокой осени, до снега.
За перелеском встретился директор Никольского совхоза Иван Яковлевич Рожков. Он шел вдоль борозды, в белой рубашке, которая от пыли стала серой. Голова седая, ни одной темной волосинки, брови тоже белые. В сороковом году он был механиком МТС, молодой чернобровый инженер. Помню, с какой горестью он расставался со своим смолянистым чубом перед отправкой на фронт. Вернулся с фронта в сорок третьем после ранения с редкими сединками на висках, а в последние два года, как он говорит, «противосолнечную защиту приобрел».
— В жатве готовишься? — спросил я для начала разговора.
— Вот смотрю подготовку поля к прямому комбайнированию. Окос сделали хорошо, но в борозде, видишь, оставили клочки неподкошенной травы. Жнейка не взяла, значит, надо вручную прокосить и убрать.
Он кивнул в сторону перелеска. Там почти у каждой березки копошились люди — заготовители веточного корма и сена. Скота в совхозе много, и сейчас все работники заняты обеспечением его зимовки.
— Дня через три перебросим силы на Чановские озера, косить камыш, — сказал Иван Яковлевич.
— А не поздно? — спросил я, зная, что многие колхозы давно послали бригады косарей на озера.
— Нет, — ответил Иван Яковлевич, — камыш в наших делянках еще не выбросил метелку — косить нельзя: горький.
— Ну а как с урожаем зерновых в целом по совхозу?
— Большого урожая нет, но семенной фонд соберем. Та пшеница, что вынесла такую засуху, на следующий год обязательно хороший урожай даст. Закалилась. Каждое зерно приобрело такие качества, каких нет в других, выращенных в более благоприятных условиях. Так что это золотые для нас зерна. Быть может, вот так сам собой появится новый сорт кулундинской засухоустойчивой.
Иван Яковлевич разоткровенничался, рассказал, что еще до войны вынашивал мысль о создании особого сорта засухоустойчивой кулундинской пшеницы.
Умный, деятельный человек. Походить бы с ним сейчас по полю, но жара и зной действуют на меня нещадно. Мы прощаемся. Но я еще долго вспоминаю его слова: «Кто хочет добиться хорошего и постоянного урожая пшеницы в Кулунде, тот должен отстаивать каждую березку, каждое дерево, как солдат боевое знамя в огне сражений».
Прохлада ждала нас у ключей в старинных березовых рощах, выращенных первыми поселенцами Кулунды в конце прошлого века. Перед глазами открылся лесной массив, правда не очень обширный, но зато в нем всегда чистый, влажный воздух. Огромные, раскидистые березы, высокие тополя, густой кустарник. В родниках светлая холодная вода. Есть ягоды: смородина, черемуха; на полянках — земляника, клубника, костяника.
Жадно смотрю вперед, выискивая глазами кратчайший путь к месту, где могла остановиться машина Екатерины Ивановны. Наташа и Максим небось уже катаются по траве.
И вдруг поперек нашего пути к лесу стеной поднялась черная мгла. Она ползла вдоль дороги.
— Неужели опять черная буря?
Где-то там, в середине пыльного смерча, ревет мотор трактора, и вот он останавливается в нескольких шагах от нас, обдав пылью и острым жаром железа — это вдруг так напомнило мне танки на марше в приволжской степи.
Насквозь пропыленный тракторист — возраст не разобрать, одни зубы молодо, весело сверкают на темном безусом лице — спрыгивает на землю, подходит:
— Чего стали? Радиатор, что ли, закипел? Воды могу дать немного...
Мало-помалу разговорились. Тракторист оказался совсем молодым парнем. Зовут Захаром Перегудовым. На тракторе третий год, осенью идет в армию. Нынче занят междурядной обработкой прошлогодних полезащитных полос. Сменщик не вышел — приходится работать вторую смену подряд. Тяжело? Да уж на прогулку на свежем воздухе не похоже. В колхозе работать остался сам, по своей воле. Ну, еще кое-кто из ровесников тоже остался. А так — судьбы после школы сложились всяко. Кто остался, кто в город поуезжал. Сам-то? Да как сказать? Город — это, конечно... Но ведь кому-то же и хлеб надо растить! Городские тоже небось без хлеба ни шагу. Потому и остался. И еще — и это самое главное — потому, что в городе неизвестно еще как сложится жизнь, а здесь земля — своя, родная, в обиду не даст, на этой земле деды-прадеды всю жизнь работали, мать, отец — как отсюда уедешь, от родного-то? И как себя жалеть, когда земле плохо?
...Трактор, лязгая траками, давно укатил, а я все стоял на дороге, пытаясь припомнить, кого же он мне напомнил вдруг, этот девятнадцатилетний паренек Захар Перегудов?
До войны я знал Перегудовых. Михаил, Андрей, Петр — знатные хлеборобы Кулунды. У каждого были сыновья, дочери. Два сына Петра Перегудова — комсомольцы братья-близнецы Илья и Захар — ушли на фронт в составе батальона, сформированного из комсомольского актива района. Помню их по лыжным рейдам в лесах Подмосковья, по суровым боям под Касторной, затем в Сталинграде, где погиб Захар. Илья дошел с нами почти до Берлина и пал при штурме Зееловских высот: вслед за знаменщиком полка Николаем Масаловым и Владимиром Божко он вел за собой штурмовую группу. Хоронили мы его после взятия Дальгелина в братской могиле южнее Зеелова. Позже прах его вместе с прахом других героев штурма Зееловских высот был перенесен в Берлин, в Трептов-парк, где теперь возвышается монумент Воина-освободителя.