Моя купель
Шрифт:
...Весна шестьдесят пятого года выдалась в Кулунде на редкость тяжелая: уже во второй половине апреля над вспаханными степными гривами завихрилась пыль. Земля быстро теряла влагу. Над будущим урожаем нависла угроза. Дело решили поправить ранним севом. В том году по плану район должен был продать государству с площади 250 тысяч гектаров 6 миллионов пудов зерна. Этот, так сказать, стабильный план на несколько лет, по мнению Екатерины Ивановны, был выполним в любых условиях, не исключая привычные для Кулунды суховеи. Она была уверена, что в хорошие годы с такой площади посевов можно снимать урожаи в три-четыре раза больше, чем запланировано. После мартовского (1965
Посеяли хорошо и вовремя. Стали ждать всходов. Ждали и дождя. Лишь бы один, хоть небольшой.
Вскоре зазеленели густые, ровные всходы яровых. Вот теперь нужен дождь, дождь. Пусть пролетный, проходной, и тогда наверняка — 100 пудов с гектара.
Но дождя не было, а солнце все жарче и жарче палило землю. Ждали дождя с северным ветром — не пришел, дали с западным — тоже не пришел. Подул восточный — и снова сухой, без росинки. Наконец засвистел южный, порывистый, теплый. Появились тучки. Вот-вот брызнут живительной влагой. Опустились низко, с лохматыми метелками по бокам. И опять ни капли. Ушли быстро, как будто куда торопились. Вслед за ними откуда-то с юга медленно наползала огромная, черная как ночь туча... Ну теперь наверняка ливень, быть может, с градом. Пусть с градом, не так уж страшно: всходы еще низкие, поправятся, лишь бы влага в почве появилась.
Но не дождь пролился на землю — черная буря пережженной солнцем земли и песка хлестнула по еще слабым всходам...
Потерялись границы дня и ночи. В избах зажгли лампы. Солнце скрылось на сутки. Пошли вторые. Скот сбежался ко дворам. Мычат коровы, блеют овцы, ржут лошади, укрываясь за стенами скотных дворов и сараев. Такого еще не было здесь: черная буря...
Посветлело на исходе вторых суток. Посветлело линь в небе, а на земле и на душах людей стало мрачнее мрачного. Черная буря. Что она наделала! Зеленеющие поля будто исчезли, утонули в черноте. По ним ползла барханами пыль. Выросли сугробы пыли на улицах, перед домами, перед полезащитными посадками. Белые стволы березок почернели, будто обуглились. Ветер, поднимаясь, гнал по земле барханы черной въедливой пыли.
Рухнули все надежды на урожай. Без зеленого корма остался скот.
Лишившись зеленого покрова, степь задышала под солнцем жаром. В тени тридцать девять градусов, в почве до пятидесяти. Начали пересыхать водопои. Надо спасать скот.
Екатерина Ивановна вместе со всеми перегоняла скот в район Барабинских болот, в поймы левобережных притоков Оби и «насмотрелась до слез на горестные картины», как она сказала сама.
Коровы, каким-то своим чутьем угадав, где они могут найти корм и спастись от зноя, днем и ночью спешили в ту сторону. Глаза налились кровью, озверели — сторонись, растопчут. Не останавливались и перед реками. Ветер, волны, одни рога торчат над водой. Тонут, но ни одна не поворачивает назад.
Треть стада потеряла на перегонах жвачку — желудок опустошен, наступает полное истощение. Падает буренка на колени перед кустом, и дотянуться до зеленой ветки нет сил, а если дотянется, то прихватить не может губами: язык одеревенел. Большие тоскливые глаза тускнеют и наполняются слезами. Умирает доброе животное с надеждой на твою помощь, а ты не знаешь, куда прятать себя от этого гаснущего взгляда. Бычков резали без раздумий, а к стельным и молочным подходить больно было, сердце прихватывало.
Смотреть на гурты овец и баранов в дни перегона было еще горше: сбиваются в сплошные овчины и, потеряв направляющего, начинают кружиться мельничными жерновами, мнут слабых, ревут. На переправах через реки к парому не подгонишь, или ринутся в воду и опять сбиваются в сплошной косяк. Никакими силами не спасешь.
Ошалелые ветры и зимой не унимались, оставили пашни без снежной шубы, выскребали, зализывали борозды до блеска, не за что зацепиться снежинке. Затем, вот уже которое лето, горячие вихри вместе с жарким солнцем отбирают у озимых и яровых и без того скудные запасы влаги, а на гривах вспаханная почва превращается в золу. Тысячи гектаров пашни списываются погарными актами. Вся надежда теперь на засухоустойчивые сорта зерновых, которые выращиваются под защитой сохранившихся лесных полос...
— Вот так, — заключила Екатерина Ивановна, поведав о своих переживаниях. — А ты удивляешься, откуда столько морщин на моем лице. И косы срезала, чтоб не туманились в глазах сединой. Боялась — лысой стану...
К уголкам глаз сбежались грустные морщинки.
— Очень красивые были у тебя косы, — польстил я, чтоб вернуть ей хорошее настроение: ведь женщины любят вспоминать свои девичьи годы.
Она улыбнулась.
— Были... Бывало, в войну расплету их, откину на соседнюю подушку веером и вспоминаю. Любил прикасаться к ним щекой один красивый и ласковый человек.
— Кто же?
— Не перебивай, доскажу — узнаешь... Мягкие, шелковистые косы. В них он готов был задохнуться. Во сне улыбался какой-то своей радости. Потом рассказывал: «Косу твою сплетал и расплетал своим дыханием». Даже в день разлуки просил не срезать косы без его согласия. В письмах с фронта наказывал: «Не срезай всем на зависть и жди». Ждала... Откину косы на соседнюю подушку и думаю — дождусь ли? Дождалась... похоронки. В танке сгорел... И стала бояться своих кос: руки сами затягивали их на шее. Однолюбка, думала — задушусь...
— Ым-м, — промычал я, не зная, что сказать.
— Не накинула, а срезала, не осуждай.
— Не осуждаю... и успел догадаться, как ловко ты обвела нас вокруг пальца, озорница, когда приезжала на бюро с танкистом.
— Долго догадывался.
— Но ведь ты тогда назвала его вроде двоюродным братом.
— Заметила, как вы все зло смотрели на него, пошла на такую хитрость. И в загс тайком сходили.
— Озорница, — повторил я.
— Молодость без озорства что птица без крыльев.
— Когда и где он погиб?
— В мае сорок второго, под Севастополем.
— Знаю многих севастопольцев, могу выяснить подробности и написать тебе, — предложил свою услугу. — Скажи только его имя и фамилию.
Она потускнела.
— Не береди душу моего второго мужа.
— Ревнивый?
— Нет, инвалид войны. Там же, в Севастополе, ногу оставил...
Мне стало стыдно за глупость вопроса: «Ревнивый?» — я попросил прощения.
— Бог простит, — шутливо ответила она, — только вот он, бог-то этот, не дает нашим степям передышки от пыльных бурь и суховеев. Несговорчивый, потому без его ведома сами решили заслоны строить перед каждым полем.