Моя летопись
Шрифт:
— Подумай только, Лоло, — говорила она. — Я тебя все еще видела черненьким с усиками, а ты оказываешься плешивый старичок.
Когда Вера Николаевна заболевала, Лоло делался совсем несчастным и беспомощным. Помню, раз принес он из кухни кастрюльку с водой. Показывает:
— Посмотри, Вера Николаевна: что, эта вода уже кипела?
Я хорошо знала Лоло. Мы даже вместе написали оперетку «Екатерина Вторая», шедшую с большим успехом в Москве, сколько мне помнится, в 18-м году. Очень нравились публике «минаевские» рифмы Лоло [377] , на которые он действительно был мастер. В оперетке этой одному из фаворитов Екатерины посвящаются куплеты:
377
С. 317. Очень
Между прочим, на премьере этой оперетки сидел с нами в нашей «авторской» ложе Влад. Ив. Немирович-Данченко [378] и в антракте сказал:
— А знаете, мне сейчас пришло в голову, что следовало бы заняться опереткой. Ведь это особое художественно-театральное представление, оно имеет влияние на зрителя и как сатира.
378
Немирович-ДанченкоВладимир Иванович (1858–1943) — режиссер, драматург, театральный критик, основатель (вместе с К. С. Станиславским) Московского Художественного театра (1898). Заинтересовавшись опереттой, он в 1919 г. организовал при МХТ Музыкальную студию (с 1926 г. — Музыкальный театр им. Вл. И. Немировича-Данченко, с 1941 г. — Музыкальный театр им. К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко); сегодня в театре наряду с опереттами ставятся оперы и балеты. (прим. Ст. Н.).
Впоследствии он действительно заинтересовался этим родом сценического искусства.
Музыку к оперетке подбирал нам один известный в Москве музыкант — чех. Музыка была не оригинальна, заимствована из опереток Оффенбаха, главным образом из «Герцогини Герольштейнской» [379] . И нужно же было выбрать для этого дела чеха, который по свойству своего языка делал все наши ударения неправильными. Слова: «Милый рыцарь, ты будешь, ты будешь моим», чех подбирал: «Милый рыцарь, милый рыцарь, ты будешь моим».
379
Музыка была… заимствована… из «Герцогини Герольштейнской». — «Герцогиня Герольштейнская» (1867) — оперетта французского композитора Жака Оффенбаха (1819–1880). (прим. Ст. Н.).
И грустно недоумевал, что намеченная им музыка не подходит.
Чех старался, и прогнать его было жалко, но мы пропадали, я от смеха, Лоло — от отчаяния. В конце концов дело наладилось. Чех согласился следовать нашим «неправильным» ударениям.
Как-то несколько лет тому назад попалась мне на глаза в советской газете заметка о том, что оперетку нашу, «несколько освежив», собираются снова поставить.
Между прочим, в этой оперетке роль Потемкина играл знаменитый Монахов [380] . Немирович обратил тогда на него особое внимание, ивпоследствии Монахов был приглашен в драматический театр. Актером он оказался великолепным.
380
С. 318… .в этой оперетке роль Потемкина играл знаменитый Монахов. — Монахов Николай Федорович (1875–1936) — актер драмы, эстрады и оперетты. Народный артист РСФСР. На сцене — с 1895 г. (дебютировал в роли Незнамова в пьесе А. Н. Островского «Без вины виноватые»). С 1904 г. работал в оперетте, создал яркие комические и сатирические образы. В 1919 г. стал одним из организаторов, затем директором и ведущим актером Большого драматического театра в Петрограде / Ленинграде. (прим. Ст. Н.).
Феноменальная близорукость Лоло ставила его иногда прямо в анекдотические положения.
Он сам рассказывал:
Прохожу я мимо соседнего подъезда, вижу — какой-то господин, страшно знакомое лицо. У меня всегда истории, все на меня обижаются, что я никогда не узнаю. Но вот тут, слава Богу, узнал. Делаю приветливое лицо, хватаю его за руку, трясу ему руку: «Здравствуйте, здравствуйте. Ну, как вы?» А он как-то упирается: «Да я ведь, — говорит, — здешний швейцар». А я в ответ, совсем уж по-дурацки: «Все равно, мне все равно». Получилось, как будто мне лишь бы трясти руку, а кому — это уже безразлично.
На улице он всегда боялся стукнуться лбом о фонарный столб. Такой случай был с ним в Остенде. «У них море и небо одинаково блекло-голубые и таким же цветом выкрашены фонарные столбы Ясно, что близорукий человек не отличит, где небо, где фонарь, итреснется лбом». Он именно треснулся лбом, причем разбил пенсне. И сколько ни искали осколков — не нашли. Тогда Лоло, как человек болезненно-мнительный, решил, что кусочки стекла влезли ему в глаз. Пошел к окулисту. Тот выслушал, посмотрел глаза, покачал головой и велел Лоло попить валерьянки и полежать дня два в постели. Пенсне нашлось в зонтике Веры Николаевны. На другой день пошла гулять, стал накрапывать дождь, она раскрыла зонтик, ипенсне вывалилось ей на голову. Лоло это было очень неприятно. Он так ясно чувствовал, как стеклышки шевелятся у него внутри глаз у самого носа.
В Кисловодске мы часто встречались с Лоло в парке или у источника, причем я всегда торопилась, а он плелся еле-еле, напуганный на всю жизнь фонарным столбом.
Раз встречает нас Вера Николаевна и говорит:
— Опять вместе гуляете. Уж дети играть стали.
— Какие дети?
— Около нашего отеля ходит девочка, машет тросточкой, а за ней мальчик. Девочка говорит: «Мне некогда, мне некогда». А мальчик нарочно спотыкается и повторяет: «Я все-таки провожу, все-таки провожу». Я спрашиваю: «Что это вы делаете?» А они говорят: «Это мы играем в Тэффи и Лоло». Я их похвалила, что игра, конечно, очень веселая, только не надо спотыкаться, а надо прямо бац головой в стенку.
Как заботливая жена, Вера Николаевна всегда интересовалась делами мужа и, как всякая жена, снабжала его практическими советами. Вернулся раз Лоло из дирекции театра, которому предлагал свою пьесу.
— Аванс взял?
— Они пьесу не приняли.
— А ты спросил аванс?
— Так я ж тебе говорю, что пьесу не приняли.
— Ну а ты аванс спросил?
— Да пойми, несчастная, что они пьесу не приняли.
— Ну так я и знала, что он забудет спросить.
Манера работать у Лоло была странная. Писал он почему-то в проходной комнате на уголке стола, заваленного всякой дрянью. Тут были и старые газеты, и яблоки, и второй том «Анны Карениной», и корректурные листы «Рампы», и корсет Веры Николаевны. Чернильницы у него не было. Перо макал в полупустой пузырек с густым чернильным отстоем и с мухами. Близоруко поднимая каждый раз пузырек к носу, щурил на него левый глаз, правый совсем закрывал и долго целился попасть пером в узенькое горлышко.
Кругом ходили люди, громко разговаривали, тянули с этого самого стола какие-нибудь бумаги или газеты.
— Вера Николаевна, — говорила я. — Ведь ему мешают, нельзя же так.
Она только рукой отмахивалась.
— Неужели вы думаете, что он что-нибудь слышит? Он, когда пишет, так все равно что в яме сидит.
Действительно: пришел дворник, принес какую-то квитанцию, вытянул из руки Лоло перо, расписался, вставил перо снова ему в руку. Видно было, что это дело обычное. И Лоло совершенно спокойно покрутил перо в пальцах, наладился и пошел поскрипывать по обрывку бумаги как ни в чем не бывало. По-видимому, он дворника даже не заметил.