Моя любовь, моё проклятье
Шрифт:
— У нас в кабинете. У меня на столе.
— На столе?! Запечатанный?
— Ну нет, я конверт не нашла… Но там же все наши…
— Ты… ты дура просто. Чёрт, у меня даже слов культурных нет. Ты… Как могла Штейн такую дуру оставить за себя? Уйди!
Лиза вылетела из кабинета с перекошенным лицом.
Макс молчал, но его молчание было красноречивее любых слов.
Ремир снова взглянул на распечатку эсэмэсок. Ведь и правда — всё очевидно. Зачем он себя ещё большим дураком выставляет? Дураком и слабаком. Ладно перед Максом, тот его всяким видел. Но ведь и при Анчугине тоже опозорился. Тот, конечно, тактично смолчал, сделал вид, будто не заметил, что боетльшая
Смутился он, конечно, аж в жар бросило. Пытливо взглянул на Анчугина, на Макса, но те старательно обошли этот момент вниманием.
«Интересно, она поняла тогда, что это я её одолевал?», — ворвалась вдруг совершенно неуместная, идиотская мысль. Да какая, к чертям, теперь разница, со злостью одёрнул сам себя.
Макс, наконец, прервал тяжёлое молчание:
— Что делать, думаешь?
А ведь и правда надо же что-то делать, растерялся вдруг Ремир. Хотя обычно ведь не медлил — наказывал сразу, жёстко, чуть ли не с упоением. А тут у самого внутри всё сжималось, будто не её, а его ждало наказание.
Собственно, так оно и было. Наказан он. Наказан за свою безмерную глупость, за опрометчивость, за недальновидность. Сам её сюда впустил, сам. Кого теперь винить кроме себя?
— Кстати, послезавтра результаты, только с тендером, похоже, мы в пролёте, — с досадой вздохнул Астафьев. — А столько сил на этот Авиазавод ухлопали и столько бабок! Дорого нам обошлась твоя Полина.
Мог бы Ремир убить взглядом, наверное, убил бы. Но тут пиликнул селектор. Алина сообщила, что Горностаева желает к нему на приём.
— Пусть войдёт. — Голос звучал глухо и надтреснуто.
— Она? — Догадался, видимо, по выражению лица Макс.
Ремир кивнул.
Она не вошла — впорхнула. Как ни в чём не бывало. Ну, конечно, ей ведь и невдомёк, что им всё известно. Улыбается стоит, глаза блестят. Хотя нет, что-то почувствовала, улыбка поблекла, в глазах промелькнула тревога.
А у него у самого внутри пожарище. И смотреть на неё больно так, что просто нестерпимо хотелось крушить всё вокруг и реветь подбитым зверем. И каждый шаг к ней как по раскалённым углям.
Смотрит так! Будто удивляется, будто ничего не понимает, в душе боится — да, но не понимает…
Мысль взять у неё телефон пришла спонтанно. Просто увидел, что сжимала его в руке. Не окажись там никаких фотографий, это всё равно ничего не изменило бы, не отменило бы эсэмэсок, звонков и трёхсот грёбанных тысяч на счету. Но тем не менее нечто глупое, иррациональное, что ещё трепыхалось в агонии внутри, потянуло его подойти к ней, взять, проверить… а потом затихло, умерло…
Когда за ней закрылась дверь, Ремир вернулся на место, ещё чем-то занимался, но в какой-то момент осознал, что даже и не помнит чем. Вот он стоит, она рядом, потом она уходит, а затем — провал. И это, видимо, была какая-то защитная реакция мозга, чтобы не свихнуться, не натворить безумств. Жаль, кратковременная. Потому что когда пришло осознание, ясное, чёткое, когда вся картина произошедшего встала перед ним в полной мере, то его аж скрутило всего. Даже воздух как будто сгустился и напитался ядовитыми газами — с такой резью проникал в лёгкие, что каждый вдох — пытка.
Макс, непривычно тихий и молчаливый, не отходил от него ни на шаг. В обед попросил Алину заказать
Вообще, остаток дня он отчаянно изображал видимость какой-то деятельности, вертел колёсико мышки, таращился в экран монитора, но взгляд его был тёмный и невидящий. Да и всё прочее: плечи, осанка, застывшие черты говорили о нечеловеческом напряжении. Оставалось только догадываться, какие бури внутри него сейчас бушевали и каких сил стоило ему держать всё это в узде.
Ближе к концу рабочего дня к Долматову снова наведался Анчугин.
— Ремир Ильдарович, — голос его звучал сухо и невыразительно, но взгляд сразу выдал бы его смущение, если бы он хоть на миг поднял глаза. Но безопасник сосредоточенно разглядывал собственные колени. — Мне хотелось бы знать, какие будут наши дальнейшие действия. Я имею в виду, как поступить с ней… с ними.
Ремир молчал и тоже ни на кого не смотрел.
— Сор из избы, конечно, выносить нехорошо, — продолжил Анчугин, — но то, что произошло… шпионаж этот, подкуп, если всё действительно окажется так, в чём, в общем-то, сомнений никаких… это ведь уголовное дело, двести четвёртая статья… А учитывая цену и специфику контракта и прочие нюансы… там не просто штраф, там срок светит. Хотя и вряд ли, конечно, до реального срока дойдёт, но штрафы по двести четвертой такие, что и Назаренко, и его отца по миру пустим. В общем, я предлагаю так: пусть этим займутся соответствующие органы. Это будет, во-первых, правильно и по закону. А во-вторых, после такого «СармаТелеком», скорее всего, канет в лету.
— Распечатки смс передать мы не можем, — вмешался Макс.
— Зато запись с камер можем, — ответил Анчугин. — И достаточно просто намекнуть, они уже сами официальным путём запрос сделают и всё получат, так что это не проблема.
Это, действительно, не проблема, думал Ремир. Проблема совсем в другом. А именно в том, что если прижмут Назаренко, и если даже лично он с Анчугиным подключится, чтобы этот папенькин мажор не откупился, не слез с крючка, то этой дуре Горностаевой ведь тоже прилетит. Если же они пустят всё на самотёк, так и вовсе Назаренко выйдет сухим из воды, а вот она… Она будет отвечать по полной за двоих. А он не мог такого допустить, и неважно, заслужила она это или нет.
— Ты иди, — устало сказал безопаснику Долматов, — ты свою часть сделал, а тут уж я сам решу, как поступить.
Анчугин был явно недоволен таким ответом, но настаивать не решился, поколебавшись несколько секунд — видимо, возражения так и просились слететь с языка, он всё же сдержался.
— Вообще-то, он дело говорит, — подал голос Макс, когда Анчугин вышел. — Если тебе так тяжко от мысли, что эта Горностаева будет отвечать за свой поступок перед законом, её, в принципе, можно постараться отмазать. Нервы ей, естественно, потреплют, потаскают… может, что-то ещё, но серьёзно она не пострадает, а вот Назаренко потопить можно…
— Я не буду выносить это дело. Макс, даже не продолжай. Я всё прекрасно понимаю, но не буду. Никаких прокуратур, никаких разбирательств, ничего.
— Ясно, а что тогда?
— Ничего.
— То есть как ничего? Совсем ничего?
— Совсем ничего.
— Рем, ты же не хочешь сказать, что ты просто оставишь всё, как есть?
Долматов промолчал.
— Чёрт, но почему? Столько в этот проект вложено, и всё коту под хвост из-за какой-то… Нет, я всё понимаю — твоя компания, твои деньги, но и ты пойми — я не просто хожу на работку за зарплату, я всю душу вкладываю! А ради чего? Ты её даже уволить не можешь. Не думал я, что ты из-за какой-то бабы так размякнешь.