Шрифт:
Гадюшник
Девять пар глаз уставились на меня, когда пожилая воспитательница Нинель Моисеевна распахнула двери:
– Знакомьтесь, новенькая!
Я прижала к себе рюкзак, втянула шею поглубже в горловину колючего свитера. Женщина указала на свободную кровать, аккуратно заправленную выцветшим покрывалом, неуклюже провела рукой по моим растрепанным волосам.
– Мы здесь дружно живем, правда, девочки?
Никто не ответил ей. Я угрюмо смотрела в пол, всем телом ощущая, как с разных сторон в меня впиваются стрелы недружелюбных взглядов. Слух улавливал неприятные шепотки:
– Рыжая!
– Глазищи-то свои выпучила.
– Родители у нее погибли…
– У Наташки тоже мать умерла, но она так зло не смотрела…
На негнущихся ногах я подошла к кровати и присела на край, сгорбив худые плечи. Не обращая внимания на девочек, я исподлобья уставилась в окно, прижимая к груди рюкзак, в котором лежали остатки моей прежней жизни: мамины бусы, отцовские кисти, Алисин блокнот и запах родного дома, который пока еще хранила вытертая коричневая подкладка…
За окном падал снег мягкими хлопьями, как будто и не было вчера оттепели. Я представляла, как этот снег укрывает в эти самые минуты три свежие могилы на городском кладбище. На этих трех аккуратных земляных холмиках с деревянными крестами я недавно лежала, уткнувшись лицом в землю. Лежала до тех пор, пока меня насильно не подняли и не увели с кладбища домой.
Дома тетя Наташа из соседней квартиры шептала своей сестре:
– Ни слезинки не проронила. Не всхлипнула ни разу. Все горе в себе держит, как бы умом не тронулась, – с беспокойством обе женщины смотрели на меня, неподвижно сидящую на диване.
Я знала, что завтра утром кто-то приедет и заберет меня. Услышала из разговоров соседок. Но я еще не знала тогда, куда увозят таких несчастных детей, как я.
Наш пес Лука разделял мое горе. Он не вставал уже несколько дней, тяжело переживая гибель хозяев. Когда и я уйду, он долго не протянет. Я знала, что он так сильно любит всех нас, что просто-напросто умрет от горя. Я видела это по его глазам, которые он иногда поднимал на меня. Мы с ним смотрели друг на друга, и оба понимающе молчали. Потому что боль не давала говорить…
Последнее,что я сделала дома – приложила ладонь к стене, оклеенной старыми обоями в цветок. Это было тайное прощание.
Сейчас я сидела на пружинистой кровати интерната, которая должна стать моей, смотрела в окно, думала о могилах мамы, отца, Алисы, о Луке – как он там.
А девочки шептались, до меня доносились лишь обрывки их разговоров:
– Рыжая…
– Погибли, да-да, совсем недавно. Разбились все втроем…
– Сидит, молчит…
– Может, плохо ей, или с ума сошла…
“Рыжая”. Так меня называли все пять лет, которые я прожила в гадюшнике. Иначе свой интернат я никак не могу назвать даже сейчас, спустя много лет.
Смена обстановки, жизненного уклада, привычек была так разительна и неприятна, что поначалу мне казалось, что меня определили в тюрьму, в колонию строго режима, или как там они называются. Я внезапно и остро, с тоской, сдавливающей грудь, поняла, что чувствуют птицы, когда их приносят из леса домой и сажают в тесную клетку. Они начинают медленно умирать в неволе. Я тоже медленно умирала. День за днем мне казалось, что я больше ни минуты не смогу здесь, не выдержу.
Я стала изгоем в детском коллективе. Мне сложно было оправиться от горя, поэтому вначале я совсем не разговаривала. А когда немного присмотрелась к девочкам-соседкам, то поняла, что с ними и разговаривать-то не о чем.
Соседки постепенно возненавидели меня в ответ. Я им мешала своим присутствием, нарушала их тесный "семейный" круг, не хотела подчиняться и выполнять указания.
Сначала я пыталась искать помощи у Нинель Моисеевны, но быстро поняла, что её взгляд теплится ложным пониманием. В глубине души она холодная, безразличная. У неё всегда была одна отговорка:
– Постарайся с ними договориться. Они такие же дети, как и ты.
Как-то эти “такие же дети, как и я” побили меня так сильно, что я не могла встать от боли и унижения. Я сидела в туалете, прижавшись спиной к теплой батарее, ревела в голос и звала отца.
По губам текла кровь, смешивалась со слезами. Губы щипало от соли. Я изо всех сил прижимала ладони к лицу, чувствуя, как по ним течет что-то тёплое.
На шум прибежала уборщица тетя Глаша. Единственный человек, которому, как мне казалось, я была небезразлична в этом сером здании.
– Ну что за девки! Чертовки сущие, – причитала она, подставив под струю холодной воды, сильно отдающую хлоркой, махровое полотенце. Она обтерла им мое распухшее лицо. В этот момент я мечтала только о том, чтобы тетя Глаша забрала меня отсюда к себе домой. Прямо сейчас.
Я знала, что она живет в деревянном бараке на окраине города, с тремя старыми незамужними сестрами и десятком тощих кошек. Я знала, что они живут очень бедно и убого. Но мне было все равно. Любое место я бы хотела называть своим домом, но только не интернат.
– Ты бы поменьше попадалась к ним на глаза. Мальчишки реже дерутся, чем они. Вот ведь, не повезло тебе, горемычной, попасть в такую компанию. Как и помочь-то тебе, не знаю.
Конечно же, она не взяла меня к себе. Даже и не думала об этом. Но на протяжении следующих пяти лет она была единственным человеком из персонала, кто сострадал мне в моих бедах. За это я любила её, отдавала для ее сестер свое печенье с полдника. Мы часто любим людей только за то, что они к нам хорошо относятся.
Нинель Моисеевна не придавала дракам большого значения. У неё были проблемы поважнее. Она отчитала всю нашу спальню, умело выставив меня виноватой в конфликте.
– Если ты и дальше будешь замыкаться в себе, то у тебя постоянно будут подобные проблемы с коллективом.
Ночами я плохо спала, а днём меня преследовали видения. Тени ходили за мной по пятам, я чувствовала их, но в глубине души радовалась этому: мне казалось, что с ними я не так одинока. Что это были за тени, я не знала. Мне хотелось, чтобы это был отец.