Моя панацея
Шрифт:
Я вдруг понимаю, что он мне симпатичен. Профессионал, яркий боец, уважаемая персона и непробиваемый адвокат. У него есть всё, чтобы быть счастливым, но грёбаные предрассудки.
Я жестокий человек и сыграю на этом, но да, он мне симпатичен.
— Ешьте-ешьте, — приговариваю и беру в руки нож с вилкой.
— Хватит мне приказывать! — слегка кипятится, но почти сразу берёт себя в руки. — Я и сам знаю, что мне делать.
— Конечно, знаете, — пожимаю плечами и отрезаю кусочек стейка. Кладу в рот, жую, не сводя глаз с Золотницкого, а он ковыряет вилкой несчастную тыкву, через мгновение
— Семён Львович, я знаю о ваших методах, восхищаюсь в некоторой степени вашим профессионализмом, но Краснов не стоит таких усилий.
— Предлагаете мне отказаться от клиента?
— Боже упаси, это только ваш выбор. Я просто предлагаю вам подумать, стоит ли вытягивать на свободу проворовавшуюся конторскую крысу.
— Доказательная база серьёзная, но на любой аргумент можно найти контраргумент.
— Наверняка сейчас сидите и думаете, что с удовольствием разбили бы мою сытую рожу о столешницу, — перевожу тему, сбиваю Золотницкого с толка.
— Вы невероятно проницательны.
— А то, иначе бы я не был тем, кто есть сейчас. Давайте отбросим в сторону все эти церемонии, не будем морочить друг другу голову.
— Давайте. И чем тогда займёмся?
— Например обсуждением того, что случится, если вы, уважаемый Семён Львович, решите, что самый умный.
— Я просто защищаю своего клиента!
— Который на сто процентов вор и подонок.
— Но он мой клиент и это с вами я точно обсуждать не собираюсь. Меня здесь вообще быть не должно!
Он резко поднимается на ноги, одним махом выпивает мартини, съедает оливку и вроде как собирается уходить, да только кто бы ему дал.
— То есть, Семён Львович, вы не против, чтобы я отправил то самое видео прессе? А, согласны?
Золотницкий замирает. Застывает столбом, бледнеет, краснеет, покрывается липким потом.
— Вы не посмеете. Максим Викторович, это тайна личной жизни, вы не имеете права…
— Совсем никакого, да? А вы имеете право ходить по проститутам? — округляю глаза и кладу новый кусочек стейка в рот. Знаю, что Золотницкий никуда не денется. — Напомните мне, пожалуйста, в каком году у нас легализовали проституцию? Что-то запамятовал. Плюс ко всему, если всплывёт, что вы не по девочкам, а по мальчикам, как думаете, сколько уважаемых авторитетов, бандитов и казнокрадов побегут к вам за защитой?
Золотницкий становится белее мела, а я взмахиваю вилкой, указывая на место напротив. Нечего вскакивать, когда я говорю, а то, ты гляди, истеричка какая.
— Что вы от меня хотите?
— Сами не понимаете?
Золотницкий молча усаживается на стул и закрывает лицо руками. Я знаю, что у него образцово-показательная семья: жена — хранительница очага, трое очаровательных ребятишек, имидж и карьера. Но страсть к мальчикам — куда её девать? И мне даже жаль, что он родился не в той стране, но уже ничего не изменишь.
— Максим Викторович, дайте слово, что не покажете никому это видео, — хрипло, сквозь ладони, а я ем.
— Я не даю обещаний, которые не могу выполнить.
— Вы же порядочный человек.
— Не особенно, — пожимаю плечами, а Золотницкий смотрит на меня широко раскрытыми глазами.
— Краснов
— Вот когда не выйдет, тогда и уничтожу видео. Всё в ваших руках, Семён Львович.
Я расплачиваюсь за себя, киваю Золотницкому на прощание и ухожу.
Первый вопрос решён, теперь остались Реутовы.
45. Максим
На этот раз я не собираюсь тратить время и силы на спаивание болтливых пенсионеров — пора действовать радикально.
Макар осматривает пустую, словно вымершую, улицу, а Сергей что-то быстро-быстро печатает в своём телефоне. У него остались отличные связи после службы в полиции, и это делает его ещё более ценным кадром.
Перед нами ворота. Высокие, с ажурными вставками поверху, глухие и непроницаемые. На калитке крест и табличка с молитвой, а у меня в голове страшная фраза крутится.
“Оставь надежду, всяк сюда входящий”.
За воротами дом. Прочная капитальная постройка из белого кирпича, занавески на окнах, даже цветок в одном из них виднеется. Если зрение не изменяет, фикус, только вялый и почти сдохший. Как и всё это место, которое изо всех стремятся выдать за благополучное, полное жизни и любви, веры в бога и благочестия.
Муторное ощущение, липкое какое-то. Там, за воротами, семья Инги. Я презираю этих людей за всё, что они ей сделали, а после визита Василия стало ещё противнее. Хочется накрыть сапогом этот дом, надавить сильнее и развалить его до самого основания, чтобы даже фундамента не осталось. Уничтожить, стереть с лица земли, как и людей, которые его населяют.
Я заношу руку над звонком и с силой жму круглую кнопку. В ответ тишина, а мне кажется, что под кожей у меня ледяные лягушки бегают, а змеи впрыскивают яд прямо в сердце. Когда сюда ехал, дал себе обещание, что разыграю свою партию до конца, не сорвусь, а обещания держать привык, чего бы это ни стоило.
Не убирая палец с кнопки, звоню и звоню. Я не люблю ждать, но тут приходится. Когда я звонил тётке Инги несколько часов назад, она даже обрадовалась — потому что денег пообещал. Много денег. На церковь их тупую, общину эту ненормальную, на поправку здоровья и прочее-прочее. Обещал так много, что у Реутовых не было шанса меня отфутболить — жадность оказалась сильнее здравого смысла. А мне противно так стало, когда трубку повесил, что чуть было свои лёгкие не выблевал.
Калитка медленно распахивается, и на меня смотрит мой старый знакомец — Василий. В глазах миллионы вопросов, на худых плечах тонкая рубашка, наспех в штаны заправленная.
— Матушка разве не говорила, что я приеду? — спрашиваю и легонько толкаю Василия в грудь. Он отшатывается в сторону, я прохожу во двор и, не оборачиваясь, говорю. — Это мои друзья, они со мной.
— Ага, знакомые лица, — ворчит Василий.
Двор оказывается очень просторным, ухоженным, а первый снег уже убран с дорожек, вычищен начисто. Цепким взглядом осматриваю пространство, но ничего эдакого не замечаю. Просто двор, просто ёлки, рыжая плитка под ногами с тонким снежным налётом, несколько хозстроений поодаль, а слева дом, в который меня приглашает Василий.