Моя профессия
Шрифт:
Я помню, как за этим столом обсуждалась постановка «Вишневого сада». Обсуждалась куда более бурно, чем некоторое время тому назад постановка того же «Вишневого сада» в одном из московских театров. Почему? Что, эта, нынешняя постановка хуже игралась или хуже была поставлена? Да нет, совсем не потому. А потому, что все обсуждавшие первую постановку были фактически чеховскими персонажами. Вспомните перечисление – врач, агроном, обедневшие дворяне, разночинцы, недавние студенты, литератор, купец.
Крутится обитая дешевой клеенкой середина бабы-капиного стола. Кладут обедающие домашнюю сметану в борщ.
И такие же «чеховские» сидят в зрительном зале театра. Вы можете отобрать из них всех действующих лиц и отправить на сцену. А тех, что играют, посадить в зрительный зал. Ничего не изменится. Вопросы неразрешенные, сложные, каждого касающиеся, останутся. И не актерская игра обсуждалась в антракте. А судьба русского дворянства и набирающего силу купечества и сполохи будущей очищающей грозы. Кому желанной, кого пугающей.
Можно ли сейчас сыграть «Вишневый сад»? Можно. Но так, как тогда, нельзя. Невозможно. Конечно, многие общечеловеческие проблемы остались, но личные, сугубо личные, исчезли.
Не спали ночь после премьеры тогдашние зрители. Не спали, думали. Так или не так? А дальше что? Дальше что и как будет?
После сегодняшнего «Вишневого сада» люди спят спокойно и счастливо. Посмотрели хороший спектакль, и актеры некоторые неплохо сыграли. Ну, а вишневый сад? Да, пожалуй, жалковато, что его срубили, но лично это меня не касается. Разве вот что вишни на подмосковном садовом участке надо окопать. Да их и всего-то шесть. И рубить их никто не собирается.
От сегодняшней постановки «Вишневого сада» советские зрители максимум чего могут ждать – так это великолепной игры актеров, интересных декораций, остроумного режиссерского решения. Для знатоков он станет событием театральным. Общественным событием он стать не может.
А вот видел я «Вишневый сад» в Риме, так там он оказался почти сегодняшним, по-сегодняшнему волновал зрителей. Там обедневшие аристократы продают свои замки и палаццо купцам, а сами уезжают – если не в Париж, так в Америку. А купцы либо ломают эти палаццо, либо превращают в гостиницы или рестораны. Для итальянцев все это – проблемы насущные, кого радующие, кого оскорбляющие.
Общественное или только театральное событие
Один мой знакомый смотрел в театре «Грозу» Островского. «Вообще-то ничего, смотреть можно. Только Катерина неважно играла. Читал я, Стрепетова так играла, что рыдали зрители. Нет, наверное, сейчас таких талантов, как Стрепетова». Не прав он, этот мой знакомый. Есть такие таланты. Они во все времена есть. Да только так, как Стрепетова играла, сейчас ни одна актриса сыграть все равно не может, будь она хоть сверхзвездой. Потому что во времена Стрепетовой Катерины в зрительном зале сидели. Да и не две или три, а много. Сидели и плакали. И Стрепетова это знала, всем своим существом ощущала. Им играла. Своим обездоленным современницам. И была тогда «Гроза» явлением не театральным, а общественным.Говоря современным языком, обладала силой огромной социальной значимости.
Первой премьере
А на памяти моей взрослой жизни такие общественные события в театрах были? Были. Много раз были. Например, «Дни Турбиных» во МХАТе. Я помню премьеру. Конечно, зрители, да и я среди них, никогда не забудут ни Хмелева – Алексея Турбина, ни Соколову – Елену, ни Яншина – Лариосика, но обсуждались в антракте не актеры. Обсуждалось то неожиданное, что возникло на сцене. Однозначное понятие «белогвардеец» вдруг оказалось многозначным. И гибель белых стала по-новому очевидна как некая неизбежность, независимо от личных свойств тех или иных людей, обобщенных единым словом «Турбины».
Не меньшими общественными событиями были «Любовь Яровая» в Малом театре, афиногеновский «Чудак» во МХАТе Втором. А «Человек с ружьем» в Театре Вахтангова с Щукиным в роли Ленина? А «Павшие и живые» в Театре на Таганке? Все, кто пережил войну, слушали слова погибших поэтов и еле сдерживали слезы. И перелистывали страницы своей памяти. И понимали, что только потому они живы, что другие мертвы. Живы слова мертвых, и слова эти поднимают самые глубины нашей совести, совести живых.
В Большом театре я видел Уланову – Джульетту. Музыка Прокофьева, декорации Вильямса. Все прекрасно. Великолепный балет на сюжет Шекспира. Великолепное театральноесобытие.
В Торонто на театральном фестивале шестьдесят второго года я смотрел американскую «Вестсайдскую историю». Тема шекспировских «Ромео и Джульетты». Сюжет в основном тот же, но все переведено на сегодняшние американские реалии. Это было тоже великолепно, но волновало зрителей уже по-другому, вероятно, так же, как в шестнадцатом веке «Ромео и Джульетта» волновала зрителей театра «Глобус». Все касалось сегодняшних людей, современников героев.
На приеме у директора фестиваля я встретился с героиней спектакля и высказал ей все это. Она не просто благодарила, она заплакала. Заплакала потому, что жила на сцене сегодняшними чувствами.
Я завидую Джульетте Мазине, раскрывающей подлинную правду сегодняшних простых женщин. Я завидую постановщику картины «У стен Малапаги» Рене Клеману, я завидую Брехту, я завидую Маяковскому. Никогда не забуду, как он через головы нас, сидевших в маленьком зале актерского клуба, говорил с потомками. Не хватит никаких страниц, чтобы перечислить всех, кому я завидую в искусстве. Пушкину, Гоголю, Толстому, Твардовскому, воздвигнувшим памятники современникам. Жившим сейчас, сегодня, вместе с ними. Раскрывавшим современникам жизнь, раздвигавшим ее.
Но могу ли я похвастаться тем, что создаю или создал в искусстве что-то похожее на явление общественной, а не театральной значимости?
Сам я ответить на такой вопрос не могу. Знаю только, что очень многим моим спектаклям нельзя приписать значение общественное. Но сказать, что таких совсем не было, тоже нельзя.
Был такой день в моей жизни, когда после премьеры «Необыкновенного концерта» я получил телеграмму от одного из лучших советских режиссеров – Николая Павловича Акимова: «Поздравляю и подло завидую». Мы не были личными друзьями с Акимовым, и, значит, телеграмма была искренней.