Моя профессия
Шрифт:
Я был рад. Рад потому, что телеграмма эта подтверждала мою мечту. Спектакль получился сегодняшним, нужным, решающим определенную, пусть не очень широкую, но важную тему. Тему штампов, мешающих искусству, разъедающих его, как разъедает плодожорка молодые яблоки.
Больше шести тысяч раз сыграли мы этот спектакль. И каждый раз он был буквально «обречен» на успех, вызывая шквальные аплодисменты.
Линию «Необыкновенного концерта» в какой-то степени продолжили спектакли «Говорит и показывает ГЦТК»
и «Дон Жуан», о которых я еще буду говорить. «Говорит и показывает» высмеивает штампы
Конечно, оба этих спектакля, так же как и «Необыкновенный концерт», имеют определенное социальное значение, но мечтаю я о большем.
Письмо самому себе
Были у нас и другие спектакли, имевшие хороший успех и получившие похвальные рецензии, но довольно быстро сошедшие с репертуара.
Чем же я должен объяснить их недолговечность? Лимитом потенциального зрителя. Много было хорошего в таких спектаклях, как «Ночь перед рождеством» по Гоголю, «Король-Олень» по Карло Гоцци, но за пределы «театральных радостей» они не выходили, не шевелили, не будоражили сегодняшних сердец. «Театралам», поклонникам нашего театра, любителям кукол эти спектакли нравились. Я получал много комплиментов, но потенциальный лимит зрителей измерялся только тысячами. А это мало для спектакля. Мало для театральной деятельности, если подходить к ней со строгой меркой нужности людям.
Существует хороший анекдот. Подходит врач психиатрической больницы к больному и спрашивает: «Что это вы делаете?» – «Пишу письмо». – «Кому?» – «Себе». – «Что же там написано?» – «Не знаю, еще не получал». Ставить спектакль самому себе и самому же его оценивать бессмысленно. Ставить можно только кому-то и для чего-то.
У Омара Хайяма есть такое стихотворение:
Он еле виден, чаще скрыт, За нашей жизнью пристально следит. Бог нашей драмой коротает вечность, Сам сочиняет, ставит и глядит.Даже если бог смотрит свой спектакль, пригласив на него ангелов, даже и в этом случае его занятие смысла не имеет.
Пусть спектакль признан весьма эрудированными друзьями режиссера – все равно это еще не дает ему права, устроив банкет, пребывать в гордом ощущении счастья. Надо прийти на двадцатое представление, когда в зрительном зале эрудитов уже не будет, когда придут Мариванны с Иваныванычами. Вот тогда решится вопрос, сделал ли режиссер нужное дело или он написал письмо самому себе.
Десятки тысяч спектаклей
И в этом смысле Центральный театр кукол может считать себя счастливым. Писем самим себе мы не писали. За пятьдесят лет своей жизни театр сыграл около сорока тысяч спектаклей. Мы объехали
Но, по правде сказать, были случаи, когда их звали Мери и Джон, Мари и Жан, ведь театр наш объехал больше тридцати стран мира. Играли главным образом тот самый «Необыкновенный концерт», с которым меня так весело поздравил Николай Павлович Акимов.
Играли «Волшебную лампу Аладина», играли «Божественную комедию» Исидора Штока. Это лирическая сатира на библейский сюжет – сотворение мира, создание человека, грехопадение и изгнание из рая.
В следующей главе я буду подробно говорить об этом нашем спектакле, но сейчас, заканчивая эту главу, я хочу рассказать об очень важной для меня реакции женщин на одно слово, а фактически на идею «Божественной комедии».
Когда разгневанный бог изгоняет первых людей из рая, Ева в не меньшем гневе говорит: «Обойдемся. Сами будем отвечать за себя. Захочется что-нибудь делать – будем делать. Захочется фруктов – съедим. Захочется детей – родим».
Бог: «Между прочим, рожать будешь в муках». (Это почти точная цитата из Библии.)
Ева: «Потерпим».
И вот что удивительно. Где бы мы ни играли – во Владивостоке, в Архангельске, в Париже или Брюсселе, – как Ева скажет «потерпим», все женщины зрительного зала аплодируют. Казалось бы, чего радоваться-то? Ведь больно.
А радуются потому, что боль эта не их горе, а их гордость. Потерпеть, да родить нового человека – гордость общеженская. Всех Мань, Мери и Мари!
Для меня эта оценка зрителей куда важнее, чем любая хвалебная рецензия.
Для зрителей я хочу работать, только для зрителей.
Для Мариванны и Иванываныча.
Глава закончена. Я ее перечитал и вдруг подумал, – а что, если она будет понята так, будто единственный критерий хорошего – это вкус Мариванны с Иваныванычем, и будто все, что им нравится, обязательно хорошо? Это же полный абсурд. Мариванне может понравиться пошлость, а Иваныванычу скабрезность. Такое случается довольно часто. Что же, значит, режиссер должен потрафлять им ради успеха? Потрафлять-то нетрудно. Ведь пошлость и банальность тем и страшны, что всеядны и, значит, влияют на формирование зрительского вкуса. А всякий режиссер за это отвечает.
Нет, я ни сам не собираюсь, ни другим не советую заниматься проституцией успеха.
Вовсе не все то, что нравится зрителям, – хорошо. Это надо знать раз и навсегда и держать себя в узде. Но ведь важно и другое. То, что хорошо, должно нравиться зрителям. Должно быть понято. Иначе оно не может называться хорошим, так как просто бессмысленно. Какой смысл в нулевой силе воздействия?
А чтобы спектакль был понят, говорить он должен языком зрителя. Того зрителя, какому он адресован.