Моя пятнадцатая сказка

Свительская Елена Юрьевна

Обернулся отец. И остановилось сердце.

Шел к нему, медленно ступая, его сын, в одежде окровавленный.

— Ты… что с тобой? — подскочил мужчина, — Что… с матерью что с твоей?..

Тот еще не ответил ничего, но уже онемело, заледенело что-то внутри.

— Матушка… — сын остановился потерянно.

— Что?! — отец кинулся к нему, — Что с ней?!

И дочь к ним кинулась, птицею напуганною, забыла хвостик пушистый спрятать свой от волнения и топорщил он напугано подол одеяния ее.

— Она… — сын потупился,

потом глаза грустные поднял, — Она отдала мне кусок мяса, в ткань шелковую завернутый. И велела отнести человеку. Я… я сам не знаю зачем, — руки отца сжались на его плечах, он выдохнул растерянно, — Я сам не знаю зачем! Матушка была в одеждах нарядных, словно в них на охоту пошла. Но она сказала — и я пошел. Отнес.

— К какому человеку? — спросил шаман старый, задрожав. Он не видел сейчас ничего, как ни хотел, как ни молил небеса.

Где она?.. Что с ней?.. Зачем?..

— Ну, тот… в деревне у края леса, — сын смущенно отвечал, — Помните, юноша молодой? Меня отец его в капкан поймал. А он меня спас, выпустил меня. Приласкал напуганного. Матушка плакала от счастья в тот день, — глаза грустные поднял, — Но я не хотел расстраивать ее! Ни ее, ни вас! Я… я случайно поймался в тот день. Но я постараюсь больше никогда не попадаться сейчас!

— Не понимаю, — отец вздохнул.

— Ну, у него вроде сын заболел? — наморщилась малышка.

— Вроде очень тяжело, — вспомнил наконец и сын, — О том болтали вороны и тэнгу с нашего леса. Матушка, может, послала ему гостинец.

Потерянно опустился на землю, колени ударив больно, отец его. И душу ударив пребольно.

Человек. Спаситель сына. Он женился уже и сына воспитывал. Сын заболел его. А Хосиоби послала ему кусок мяса. Своего мяса! Она послала ему свою печень, потому что печень кицунэ излечивает от любых болезней.

— Глупый! — дочка догадалась первее его, — О глупый! Что же ты наделал! Это же была мамина печень!

— Что?! — подскочил сын.

— Матушка отдала свою жизнь, чтобы отблагодарить его за твое спасение! — крикнула дочка, расплакавшись, — Но ты… почему ты нам ничего не сказал?! Ты должен был сразу рассказать нам о ней! А ты… пошел туда! Что ты за сын?!

И задрожал сын, вдруг осознавший все. Но он не хотел быть таким! Он просто хотел быть послушным сыном и пошел туда, матушки просьбу исполняв.

— Где?.. Где она?! — вскочив, метнулся в дом отец.

Но дом его встретил пустой. И жутко холодный.

Метнулся на реку, дальше, где любили сидеть и смотреть на молочную дорогу из звезд в темноте. Но и там не нашел ее. Остановился, к дару взмолился, к проклятию взмолился своему. Но дар молчал. И новой раною украсило сердце его давнее проклятие разгневанного дракона.

Он не сразу понял. Вспомнил не сразу от ужаса и волнения.

Прибежал на поляну лесную, где первый раз увидел ее.

Она лежала неподвижно, сжимая в руке плеть

оборванную цветущих вьюнков. В огромной луже крови. И платье ее, нежно-розовое как сакуровый цвет утром, сейчас стало красным как лепестки сливы кислой или колючие цветы роз.

— Ты! — ноги подкосились у него, — Хосиоби! Жена моя! Да что с тобою?!

И, не в силах идти уже, к ней подполз.

И, с опозданием, на поляну вбежали сын и дочь их — по запаху отца пришли. И сжались, обняв друг друга, вцепившись друг в друга в ужасе, мать увидев, лежащую в крови.

Дрогнули веки женщины-лисицы, медленно глаза открыла. Сил не было голову повернуть, но взгляд метнулся вбок, где знакомое дыхание слышалось так тяжело взволнованное. Он пересел поближе, колени утопив в ее подсыхающей крови, руку тонкую сжал обессилевшую.

— Ты… как ты могла?! Почему именно ты?!

— Прости… любимый… — тихое едва слышное сорвалось с губ ее, — Я не могла… спокойно жить… думая, что от меня… что из-за меня… умрешь ты… — с силами собравшись, все же подняла вторую руку, коснулась лица любимого — он руку подхватил ее, мешая ей упасть, — Пусть лучше я… принесу тебе… смерть свою… — и взгляд застыл ее на нем. И силы лишилась поднятая рука.

Ее проклятие сильнее вышло драконьего. Проклятие монаха мерзкого вышло сильнее проклятия сына господина реки и дождя! Но, вместе со смертью своей, Хосиоби убила и его. Убила своего супруга.

Он все забыл. Он топился в винном забытьи.

И напрасно родственники жены то звали его проводить ее в последний путь — он не мог этого вынести, он бессмертный, не мог вынести очередную смерть другого драгоценного сердца — и напрасно ходили к нему, целые посольства собирая, увещевать, что у него еще остались дети, ради которых стоит жить.

И даже лис один сказал, что уплывшая рыба кажется большой, что старый шаман бессмертный, успеет еще забыть свою жену и новых с десяток-другой найти — и страшно по морде он получил и более среди родственников не возникал, в посольстве очередном к безутешному вдовцу. Да, впрочем, и Старый шаман видеть его морду более не хотел.

Он пил и пил. Пил и пил. Он отчаянно старался забыть все. Но не мог забыть. Он, который видит чужое прошлое и чужое будущее. Он, который не может изменить ничего.

Он пил и пил. Пил и пил. Разве что женщины не касались больше руки его. Хотя кто-то из мерзких родственниц жены и пытался его соблазнить, чтобы отвлечь. Не ей нагадить. Просто, чтобы вывести из хмельного забытия и боли отчаяния. Чтобы он вспомнил своих детей. Но старый шаман не помнил ничего. Он не хотел ничего помнить.

— Да не ты во всем виноват! — вскричала тетушка его жены, нашедшая его меж людей и в гневе разбившая все бутыли с вином, что стояли на столике низком перед ним. И побила другое все вино. Стол соседний раскроила одним ударом нежной руки.