Моя рыба будет жить
Шрифт:
— Ты правда веришь в это? — спросила она. — Что существуют другие миры, где Харуки № 1 не умер в волнах, потому что Второй мировой не было? Где никто не погиб от землетрясения и цунами? Где Нао жива, и с ней все в порядке, и, может, она заканчивает уже писать книгу о жизни Дзико, и мы с тобой живем в Нью-Йорке, и я заканчиваю свой следующий роман? Где нет ни подтекающих ядерных реакторов, ни мусорных континентов в море…
— Как тут можно знать, — сказал Оливер. — Но если бы Второй мировой не было, мы никогда бы с тобой не встретились.
— Хмм.
— Это трудно — не знать. От землетрясения и цунами погибли 15 854 человека, но еще тысячи просто исчезли, погребенные заживо или смытые в море отступающей волной. Тела их так и не были найдены. Никто никогда не узнает, что с ними случилось. Такова была жестокая реальность, по крайней мере, этого мира.
— Ты думаешь, Нао жива? — спросила Рут.
— Трудно сказать. Возможна ли смерть вообще во Вселенной множественных миров? На каждый мир, где ты совершаешь самоубийство, приходится другой, где ты этого не делаешь, в котором ты продолжаешь жить. Множественность миров гарантирует своего рода бессмертие…
Тут она потеряла терпение.
— Мне плевать на остальные миры. Мне важен этот. Мне важно, жива она или мертва в этом мире. И я хочу знать, каким образом ее дневник и все остальное попало сюда, на этот остров. — Она вытянула руку и ткнула пальцем в часы небесного солдата. — Эти часы реальны. Послушай. Они тикают. Они сообщают мне время. Так как они сюда попали?
Он пожал плечами:
— Я не знаю.
— Я правда думала, что уж к этому времени буду знать все, — сказала она, поднимаясь на ноги. — Я думала, как я закончу читать дневник, ответы придут сами собой, или я смогу додуматься до них сама, но они не пришли, и я не додумалась. Это ужасно бесит.
Но поделать с этим она ничего не могла, и пора уже было идти наверх приниматься за работу. Она просунула руку в конус, почесать у Песто за ухом, и тут ей пришла в голову мысль.
— Этот кот Шредингера, — сказала она. — Он напомнил мне тебя. В каком квантовом состоянии ты пребывал, сидя в ящике из-под холодильника?
— О, — сказал он. — Это. Определенно в размазанном. Полужив, полумертв. Но если бы ты меня нашла, я бы точно умер.
— Ну, значит, хорошо, что я тогда не пошла тебя искать.
Он рассмеялся.
— Правда? Ты это серьезно?
— Конечно. Ты что, думаешь, я хочу, чтобы ты умер?
Он пожал плечами.
— Иногда я думаю, тебе было бы без меня лучше. Ты бы вышла замуж за какого-нибудь флагмана индустрии и вела бы приятную жизнь в Нью-Йорке. Вместо этого ты застряла со мной на этом богом забытом острове с паршивым котом. Лысым паршивым котом.
— Вот теперь ты сам занимаешься историческим ревизионизмом, — сказала она. — Есть ли какие-либо свидетельства в пользу этой гипотезы?
— Да. Есть масса свидетельств в пользу того, что кот крайне паршивый. И крайне лысый.
— Я говорю о том, что без тебя мне было бы лучше.
— Не знаю. Думаю, нет.
— Ну и прекрасно. Тебе надо Конус Позора надеть
Она напоследок погладила кота по носу.
— Да ладно, не беспокойся, — сказал он. — Ты давно уже обо мне забыла.
Он шутил, конечно, но эти слова задели ее за живое. Она убрала руку.
— Нет, не забыла.
Он потянулся через стойку и взял ее за запястье.
— Да я шутил, — сказал он и придержал ее руку еще немного, так, чтобы она не могла ее отдернуть.
— Ты счастлива? — спросил он. — Здесь? В этом мире?
Удивленная, она некоторое время просто стояла и размышляла над этим вопросом.
— Да, думаю, счастлива. По крайней мере, пока.
Этот ответ, видимо, его устроил. Он легонько сжал ее запястье напоследок, потом отпустил.
— Ладно, — сказал он, возвращаясь к «Нью-Йоркеру». — С меня этого достаточно.
Эпилог
Ты думаешь обо мне.
Я думаю о тебе.
Кто ты, и что ты сейчас делаешь?
Я представяю себе тебя сейчас, юную женщину двадцати… Погоди-ка, мне надо подсчитать… шести? Двадцати семи лет? Что-то около того. Может, в Токио. Может, в Париже, в настоящем французском кафе, и ты поднимаешь глаза от страницы, подыскивая нужное слово, и смотришь на идущих мимо людей. Не думаю, что ты мертва.
Где бы ты ни была, я знаю — ты пишешь. Это занятие ты точно оставить не могла. Я так и вижу, как ты сжимаешь ручку. Ты все еще пишешь фиолетовыми чернилами, или ты это уже переросла? Ты все еще обкусываешь ногти?
Я как-то не представляю тебя на корпоративной работе, но фриттером ты тоже, кажется, быть не можешь. Подозреваю, что ты можешь заканчивать аспирантуру и пишешь сейчас диссертацию о женщинах-анархистках демократии Тайсё или о нестабильности женского «Я» (в какой-то безумный момент я подумала, что та монография, которую я нашла в интернете, могла быть написана тобой, но она исчезла прежде, чем я успела узнать, кто автор). В любом случае, я надеюсь, ты закончила книгу о жизни старой Дзико. Хотелось бы мне ее когда-нибудь прочесть. И «Я-роман» старушки Дзико мне тоже очень хотелось бы почитать.
На самом деле не знаю, зачем я это пишу. Я знаю, что найти тебя я не смогу, если только ты сама захочешь, чтобы тебя нашли. И я знаю, если ты захочешь, ты будешь найдена.
В своем дневнике ты цитируешь высказывание Дзико — что-то насчет незнания, вроде незнание сближает людей сильнее, чем что бы то ни было еще, или мне это просто приснилось? В общем, я много об этом думала, и мне кажется, так оно и есть, хотя, в принципе, я не любитель неопределенности. Я бы предпочла знать, но опять же, незнание оставляет все возможности открытыми. Оставляет в живых все миры.