Моя рыба будет жить

Озеки Рут

Я передала ему тетрадь.

— Это французский, — сказал папа. — Интересно…

Я была удивлена. Не думала, что он что-то знает про французский.

Папа наклонился над тетрадью, осторожно перелистывая хрупкие страницы.

— Думаю, это могло принадлежать дяде Харуки, — сказал он. — Дзико-Обаачама как-то говорила мне о дневнике. Сказала, что Харуки всегда вел дневник. Она думала, записи были потеряны.

— Так как он сюда попал? — спросила я.

Папа потряс головой.

— Может, он у нее был все это время?

Мне это показалось маловероятным.

— Ну нет, — ответила я. — Она бы нам сказала.

— Он даты надписал, видишь? — сказал

папа. — 1944, 1945. В это время он должен был служить на флоте. Интересно, почему он по-французски писал.

Здесь я тоже знала ответ.

— Так безопаснее, — объяснила я. — Если бы те, кто над ним издевался, нашли это, они не смогли бы прочесть.

— Мм, — сказал папа. — Ты, наверно, права. Это тайный дневник.

Мне стало приятно.

— Дядя Харуки был ужасно умный, — сказала я. — Он на французском мог говорить, и на немецком, и на английском тоже.

Не знаю, почему я расхвасталась, будто это я могла делать все эти вещи.

Он поднял на меня глаза.

— Может, нам это с собой взять, домой? Тебе не интересно, о чем там говорится?

Конечно, мне было интересно! Я так обрадовалась, потому что мне очень хотелось знать, что дедушка Харуки написал в своем тайном французском дневнике, но еще и потому, что у нас с папой уже очень давно не было общего проекта. Я взглянула на него — вот он сидит перед алтарем, щурясь, разглядывает страницы, пытается разобрать французский. Выглядел он как старый добрый папа-ботаник, папа-заучка, счастливо затерявшийся где-то в другом мире. Но тут у меня в голове возникла картинка, как он уходит из дома с пакетом, набитым угольными брикетами, и сердце у меня подпрыгнуло и упало. Мы уже были на середине незаконченного проекта. Нашего последнего проекта. Проекта нашего самоубийства.

Он, наверно, почувствовал, что я на него смотрю, потому что поднял глаза, и я быстро отвернулась, чтобы он не заметил, как я пытаюсь не заплакать. Я как раз представила себе наши пыльные урны, как они стоят рядышком на семейном алтаре, и позаботиться о наших останках некому. Уже недолго осталось.

— Нао-чан?

— Что.

Я знала, это прозвучало грубо, но мне было плевать.

Он подождал, пока не убедился, что я и вправду слушаю, а потом тихо продолжил:

— Это как бабушка Дзико написала, Нао-чан. Надо нам постараться изо всех сил!

Я пожала плечами. То есть, ну да, конечно, звучит прекрасно, но как я могла ему доверять?

— Икиру шика най! — сказал он наполовину про себя, а потом поднял взгляд и повторил, с силой, на этот раз на английском, будто для того, чтобы я уж точно поняла:

— Мы просто обязаны жить, Наоко! Выбора другого нет. Как храбрые солдатики!

Я кивнула; я едва смела дышать, пока рыба у меня в животе кувыркалась в воздухе и хлестала своим неимоверным хвостом. Потом, с оглушительным всплеском, она вновь плюхнулась в воду и уплыла. Вода постепенно успокоилась.

Икиру шика най. Моя рыба будет жить, и мы с папой тоже, как и написала моя старушка Дзико.

Папа вновь принялся читать. Чиби-чан мяукал у веранды, так что я поднялась и впустила его. Когда я приоткрыла раздвижные двери, он пулей влетел в щелку и пронесся между моими лодыжками, будто его преследовали адские собаки-призраки. Сильный теплый ветер ворвался за ним из сада, и бумажные двери застучали в своих рамах. Точь-в-точь, как смешок Дзико. Папа поднял глаза от записок своего дяди.

— Ты что-то сказала?

Я потрясла головой.

Мама уехала на следующий день, потому

что ей пора было на работу, но мы с папой задержались, помочь Мудзи привести в порядок вещи Дзико. Не то чтобы у нее было много имущества. Не владела она практически ничем, кроме нескольких старых философских книг, принадлежавших когда-то Харуки № 1, про которые папа сказал, что он их заберет. Единственное, что по-настоящему заботило Дзико, — судьба Дзигэндзи, но маленький храм ей не принадлежал. Он принадлежал главному храму, и они все еще надеялись продать его под застройку, но, к счастью, рынок недвижимости рухнул после того, как лопнул экономический пузырь, и перевозить могилы было дорого, так что они решили подождать. Это значило, что Мудзи могла остаться, по крайней мере, на время, и наш семейный алтарь мы тоже могли держать здесь. Мудзи обещала заботиться о нем, как о своем собственном, а это, по моему мнению, так и было, потому что она стала нам вроде как тетушка, и я пообещала ей, что буду приезжать в храм летом, и в марте тоже, каждый год, чтобы помогать ей с поминальными службами по Дзико. Так что все неплохо устроилось, по крайней мере, на время.

Рут

1

Маленькое уэйлтауновское кладбище было не так уж далеко от дома, но у Рут руки не доходили ездить туда так часто, как надо бы. На могиле родителей она посадила кизиловое деревце, но в то первое лето у них была засуха, и поливать его она забывала, так что, хотя деревце и выжило, части ветвей оно лишилось, потеряв вместе с тем приятную симметрию. Ей было стыдно.

— Прости, мам, — сказала она, щеткой сметая зимние напластования палых листьев и пыли с маленькой гранитной таблички, на которой значилось имя матери. — Плохо это у меня получается.

Конечно, мать ничего ей не ответила, но Рут знала, что ее эти вещи не трогали. Масако никогда не видела смысла в ритуалах, никогда не помнила дней рождений и не отмечала никаких дат, и, в общем, считала подобные события поводом для излишней суеты. И Рут в целом была с ней согласна, но, прочитав у Нао описание похорон Дзико, вдруг поняла — ей жаль, что в свое время она так мало сделала для того, чтобы отметить уход матери.

Смерть матери стала весьма скромным событием. В последние годы жизни у нее развился рак челюсти, но к тому времени, даже если забыть об осложнениях, вызванных Альцгеймером, она была чересчур слабой и хрупкой, чтобы пережить хирургическое вмешательство, которое потребовало бы изъять половину челюстной кости. Ее онколог порекомендовал паллиативное облучение, которое не вылечило бы рак, но помогло бы облегчить страдания. И оно помогло. Опухоль отступила, очаг зажил, но к тому времени ей требовалось больше ухода, чем Рут с Оливером могли предоставить ей на острове, и они перевезли ее в санаторий в Виктории, где она провела последние два года жизни. Когда опухоль вернулась, они попробовали повторить серию облучений, но к тому времени у ее матери не было уже ни сил, ни воли для выздоровления, и она впала в кому.

Смерть пришла быстро. Это случилось поздно ночью, когда санаторий был погружен в тишину. Рут с Оливером были рядом, оба читали. Внезапно глаза матери широко раскрылись, слепые, невидящие, и она попыталась сесть. Дыхание у нее стало частым, прерывистым. Рут обхватила руками маленькое напряженное тело матери. Оливер прикоснулся ко лбу. Она расслабилась. Веки ее затрепетали, и свет будто отхлынул от лица. Еще немного она держалась, едва ощутимо, на грани, а потом выдохнула один последний раз — и ушла.