Моя Шамбала
Шрифт:
Ужинать сели вместе. Нюрка достала огурцы и разо-грела картошку. За столом Нюрка все больше молчала и украдкой поглядывала на мать, словно что-то хотела ска-зать и не решалась.
– Мам, - сказала она, наконец, когда поели, и Нюрка стала собирать со стола посуду.
– Что, если я тебя отвезу к Тоньке? И не ожидая ответа, заговорила торопливо, объяс-няя, почему так нужно:
– На время, пока Лешку уговорю. Боится он тебя. Не хочу, говорит, с матерью. А то, говорит, решай сама, как знаешь.
Нюрка посмотрела на мать. Та молчала, лицо ее оста-валась спокойным, и в глазах не было осуждения, но Нюрке
– Уйдет ведь, - еле слышно сказала она, и в голосе ее была боль и растерянность.
У Василины сердце сжалось от жалости, и она, как умела, успокоила:
– Неруш, дочка! Э-э! Мне хоть тут, хоть там - все одно. Лишь бы крыша над головой, - соврала она.
– А ему, оно, конечно. На любого доведись, ну-ка, попробуй.
К Антонине ехали на автобусе. На поворотах Василину заводило в стороны, и она моталась на заднем сидении, за-валиваясь то на один бок, то на другой. Узелок мешал ей держаться, но она не выпускала его и крепче прижимала к коленкам.
Встретили ее хорошо. Усадили за стол, и зять Федор даже достал бутылку белого, которую почти один и выпил. В разговоре стали ругать Николая за мать.
– Это все Зинка, подлюка. Она им, дураком, как хочет вертит, а он только бельмами крутит как баран дурной, - высказалась Антонина и свирепо глянула на Федора, кото-рый все подливал себе в рюмку.
– Этому лишь бы выжрать, - осадила она его мимохо-дом, скорее по привычке, чем по необходимости, и продол-жила разговор с Нюркой:
– Я ему, дундуку, покажу. Барин какой. И эта утка рас-коряченная. Ну как ты думаешь?
– раздраженно вдруг за-говорила Антонина, обращаясь к Нюрке.- Опять же, Верка, племянница Федькина у нас живет. Ни кола, ни двора. За-муж собирается, а где жить будут, еще не известно. И куда я матку?
– спросила она Нюрку в упор.
– Нет уж. Он, паразит, квартиру получил вместе с маткой. Погостить, пожалуй-ста!.. Мам, ты побудь денька два, я разве против?
– живо повернулась она к Василине.
– А завтра я к этим схожу.
И замолчала. Федька тяжело встал из-за стола и под ненавидящим взглядом Антонины, слегка пошатываясь, пошел в свою комнату.
– Господи, вот свинья-то, - не удержавшись, бросила она зло в спину мужу, но тот даже не огрызнулся.
Василина прихлебывала чай из большой фаянсовой кружки, который пила по давней привычке вприкуску, ма-кая сахар в чай. Она молча слушала, о чем говорила Анто-нина, и время от времени кивала головой, соглашаясь со всем, что та говорила.
Уложили Василину в зале на диван. Василина долго ворочалась и охала, пока нашла удобное положение, при котором боль в суставах не так беспокоила.
Уже засыпая, она вспомнила старшую сестру Дарью и пожалела ее. Все сыновья ее сложили головы. Четыре сына, кровь и плоть ее, на этой войне. От слез ослепла Дарья. А живет еще. "Лет девяносто есть,- прикинула Василина". Недавно зять, Федор, Тонькин муж, в Галеевке был, весточ-ку привез. "Ох-хо-хо, - подумала вдруг Василина, - долго живем, лишнее уже. И ноги не ходят и руки не держат". И вспомнила, как вчера утром из рук у нее выскользнул ста-кан и разбился. Невестке она про стакан ничего не сказала, а собрала осколки и выбросила в мусор, затолкав поглубже.
– Теперь уж скоро Господь приберет. И меня, и Дарью, - успокоила себя Василина и, закрыв глаза, задремала.
Утром Василина собрала свой узел, взяла клюку, без которой на улицу не выходила, и пешком отправилась к са-мому жалкому своему сыну, Егору. Этот не прогонит. Сам хворый, потому и понимает лучше других, что такое не-мощь. И душа у него Богу открыта, хоть и партейный.
Глава 9
Чужие немцы и свои полицаи. Тимоха.
Тень смерти. Казнь.
А ночью мне приснился кошмар той войны, о которой мне рассказывала бабушка Василина, и который ярко и от-четливо отложился в моем сознании и дополнился тем ви-дением, которые так часто помимо моей воли посещали меня.
Немцы пришли в Галеевку в августе сорок первого. Проехали на мотоциклах по вымершей деревне, согнали всех к правлению колхоза и назначили старосту, которого привезли с собой. К удивлению сельчан, это был Васька Ермаков, исчезнувший куда-то из деревни, как только на-чалась мобилизация. "Мало тебя раскулачили, - подумала Василина, - надо было на Соловки, гниду. А ведь думали, забыл, в колхоз приняли, завфермой поставили. А он зата-ился, значит, и носил камень за пазухой. Правда что, как волка ни корми, он все в лес смотрит".
Немецкий офицер через переводчика, городского мужчину в галстуке, с кислым выражением лица и высо-ким, почти бабьим, голосом произнес речь с крыльца, в ко-торой бодро возвестил, что немецкая нация, наконец-то, освободила русский народ от ига советской власти и от кол-хоза, где нет простора частной инициативе и где ленивый и глупый одинаково получает с умным и работящим. Отныне каждый будет работать в полную силу на себя и Beликую Германию.
Он остановился, наверное, ждал, если не аплодисмен-тов, то одобрения, но все подавлено молчали. А молодка Поля, пастуха Степана дочка, вдруг прыснула в кулак, изо всех сил удерживая смех.
Никто из деревенских, кроме Тимофея, да еще двух мужиков, воевавших в Германскую, не слышал никогда не-мецкой речи, и сейчас эта речь, лающая, чужая и непонят-ная, произвела гнетущее впечатление и даже недоумение: зачем этот в сером мундире с блестящими погонами, затей-ливо сплетенными, как пояски из лыка, с непонятным язы-ком, который должен переталмачивать незнакомый город-ской, тоже не похожий на своего, человек; зачем здесь эти в сплющенных сверху касках, похожие на бульдогов, по трое сидящих в мотоциклетных колясках, с плоскими автомата-ми на шеях?
И сразу своя деревня стала неуютной, потому что они, родившиеся и выросшие на этом клочке земли, который назывался Галеевка, уже не были хозяевами.
Дарья, стоявшая рядом с Полей, зло толкнула ее лок-тем в бок, и та, ойкнув, разом смолкла.
– А кто путет нарушайт великий херманский поряток, путем пороть, - сузив глаза и вглядываясь в баб и мужиков, раздраженно сказал по-русски офицер и звучно, наотмаш полосонул себя стеком по лакированному сапогу. Слова он подбирал тщательно и выговаривал их добросовестно, но они звучали на немецкий лад. Зато слово "пороть" он про-изнес чисто, привычно. И от этого "пороть", и от звука сте-ка по сапогу холодок пробежал по спине.