Моя школа
Шрифт:
— На каменное строенье, на кабацкое разоренье подайте копеечку!
Отец шутливо отмахивается:
— Много вас, милые, шляется по белому-то свету. Давай, проваливай!
Возле матери стоит цыганка в пестрых юбках и тянет басовитым певучим голосом:
— А, милая моя… Дай-ка мне твою ручку, я погадаю.
Мать, улыбаясь, подает руку. Цыганка смотрит на жесткую сморщенную ладонь матери и громко говорит:
— Ай, ай, родимая ты моя! Будет у тебя горюшко большое, но за этим горюшком богачество тебя ожидает…
Я не слышу дальше слов цыганки: мое внимание притягивается к медведю. Он стоит в большой шубе, вывороченной мехом кверху и опоясанной веревкой. На спине мех вытерт и зашит синей заплатой. На голове лохматая шапка с ушами. Черная маска смотрит на
Медведь кувыркается, неуклюже ходит на четвереньках, встает на задние лапы и танцует с монашкой. На ногах у него серые курносые, растоптанные валенки.
Я боязливо подбираю ноги под себя. Мужик в нагольном полушубке водит медведя на веревке и приказывает:
— А ну, Миша, покажи, как пьяные валяются…
Я смотрю через окно в темносинюю ночь, и мне чудится, что там мелькают неясные тени. Они, точно из глубины звездного неба, падают и скользят по земле, прозрачные, неуловимые. Я с замиранием сердца смотрю на странную женщину в черной кисее, усеянной золотыми звездами.
Малышка и Большак завистливо глядят на ряженых. Они просят отца отпустить их на вечеринку.
К отцу подходит медведь и глухо рычит:
— Петр Федорыч, отпусти!
— А спойте мне мою любимую: «Налей, налей…»
Павел, Александр и медведь стройно поют:
Быстры, как волны, дни нашей жизни,Что час, то короче к могиле наш путь…Четко звенит тенор Малышки, и ему мягко вторит приятный бас Большака. А медведь размахивает толстыми руками и неуклюже топчется возле них.
Отец слушает, облокотившись на стол. Из глаз его текут слезы.
В длинные зимние вечера отец заставлял старших братьев читать книжки вслух. И когда им попадалась интересная книга, они засиживались до полуночи.
Я шел к матери, залезал к ней на кровать и просил рассказать сказку. — Чего тебе рассказать, уж и не знаю, — позевывая, отвечает она.
— Про медведя.
— Про медведя?…
— Ну, они злые?
— Всякие бывают. Они пугливые. Вот ты знаешь тетку Федосью?
— Знаю.
— Вот она ходила раз к просеку по малину. Взяла туесок и пошла по воду на ключик. Смотрит, а медведь у ключика спит. Она и не знает, как быть. Бежать — он проснется, пожалуй, за ней побежит, а воды-то брать больше негде. Она взяла кузов, сняла с плеч, да ка-ак кузовом-то его стукнет! Он рявкнул, вскочил — и ну бежать! Десять сажен отбежал и издох.
— А почему?
— Пугливый он,… Как его сонного испугают, — ну, он и умрет.
Про медведей мать знала очень много чудесных рассказов. А иногда, похлопывая меня рукой по спине, она тихонько пела:
Ты, мороз, мороз,Не показывай нам нос,Уходи скорей домой,Уводя стужу с собой.А мы саночки возьмемИ на улочку пойдем.Мы на улочку пойдемИ кататься начнем.Сядем в саночки,В самокаточки.А у санок подушечка Бархатная,Золотом обшита,Кисти шелковые,Полозочки у нихДа серебряные,А шишечки-кукишечкиЗолоченые.А оглобельки у санокКипарисовые…А мороз не уходит,Еще вьюгу зовет.А вьюга идет,Жалобнёшенько поет.Она ходит под окномИ стучит ставешком.А снежинки-пушинкиВ окошечко глядят.Они в окошечко глядятИ кататься не велят.Ты в кроватке усни,Лучше в теплой полежи:Больно холодно,Больно ветрено.А на улочкеИз проулочкаБежит серенький коток,Познобил свой коготок.А шубка на нем позаиндевела,А брови, усыПозакуржевели.Котя в сеночках ревет,В избу просится.А бабушка пустила,Кота выстегалаОт метелки голиком:«Не ходи, кот, босиком,Ходи в валенках,В теплых варежках.А пойдешь как во двор,То иди в один притвор».А котик осердился,На печку ушел.Он на печку ушел.Кирпич тепленький нашел.Лежит котик на печи,На горячем кирпиче.А головку-то котенькаЛапкой обнял.А хвостиком котикПриокутался…Я никогда не мог дождаться окончания песни. Каждый раз новые они лились из уст матери тихой струей, как неиссякаемый источник Я слушал, закрыв глаза, и меня обнимала певучая дрема; она поднимала меня и, как на легких крыльях, уносила, сладко покачивая, куда-то далеко, в неведомый, чудесный мир… Я незаметно засыпал. А когда просыпался, вокруг всё уже затихало. Чуть мерцала на стене маленькая керосиновая лампочка. Рядом со мной спала мать. Я чувствовал её мягкую руку, слышал её ровное дыхание.
ГАРМОННЫЙ МАСТЕР
Из товарищей моих братьев мне больше всех нравился гармонный мастер Андрей Александрович. Мы его звали «гармонщик». Он часто к нам ходил и подолгу засиживался.
Среднего роста, светлорусый, одет он был всегда чисто — в серые брюки, в такой же пиджак. Мне нравилось его задумчивое лицо, мягкая улыбка, а в ясных, добрых глазах светилось что-то неудержимо притягивающее. Мне всегда хотелось подойти к нему и прижаться так же, как к матери или отцу.
Однажды он принес мне маленькую гармошку-пятиладку. Затаив дыхание, я взял гармошку, глядя ему в лицо, а он, улыбнувшись ласково, сказал:
— Ну-ка, я послушаю, как ты играешь…
Играть я не стал, а бережно унес подарок к себе на полати. Смотря однажды на отца, я деловито предложил:
— Павла бы отослать к гармонщику, а гармонщика взять к себе.
— Значит, в дети? — спросил отец. — Экий ты! Настоящий Елыман! Значит, сменять на Малышку? А?
— Ага.
— А тебе не жаль будет Малышку?
— Нет, — решительно заявил я.
Гармонщик нежно притянул меня к себе.
Иногда он целые вечера проводил со мной, рисуя карандашом картинки. Глубокая тишина наступала в это время… Я слежу за каждым движением его руки. На бумаге появляются фигуры лошадей, собак. Вот дом. Из трубы идет дым. Из ворот на дровнях выезжает мужик…
Наше занятие неожиданно обрывает отец:
— Елыман, отгадай загадку: из печурки две чурки выглядывают.
Я поспешно бегу к умывальнику и сморкаюсь. Но, поглощенный работой друга, я скоро забываюсь — снова начинаю шмыгать носом.
Тогда отец снова напоминает:
— Под гору тихонько, в гору бегом. Что это, Елыман?
Я, громко шмыгая, утираюсь ладошкой.
— Опять отгадал, — добродушно смеется отец.
Тихо смеется и гармонщик. Карандаш его вздрагивает. На бумаге уже высыпала орава ребят с клюшками. Они загоняют шар в лунку.