Моя собака любит джаз
Шрифт:
— Люся, Люся, — не выдержал папа, — тебя никто не просит поросят резать на Рождество. Но кабачок — ведь это совсем другое дело!
— Взгляни на меня, Люся! — папа задрал майку и втянул живот. — Вглядись, какой я! Меня лифт не поднимает, и банки не присасываются к телу. Я понапрасну растратил свою молодость.
— Зато я научила тебя кататься на велосипеде, — сказала мама. — Благодаря мне ты узнал, что такое скорость.
— Скорость — это счастье, — говорю я.
А папа:
— Велосипед в моей жизни — излишество. Я требую неукоснительного режима еды.
— А сколько раз я организовывала чай? — с обидой сказала мама.
— Чтобы прожить жизнь, — папа выпустил карася в таз, — одного, Люся, чая недостаточно! Ты когда-нибудь замечала: едут женщины в метро с огромными сумками? Знаешь, что там у них?
— Нет, — ответила мама.
— У них в сумках убитые животные.
— Не может быть, — прошептала мама.
— Люся, Люся, — папа взял острый нож, — это суровый закон природы. Вон в окне чёрный грач белыми зубами ест невинного козлёнка. Слизень сгрыз селезня. Жаба сжевала кота…
— Съешь плавленый сырок, — предложила мама. — Эрнест Хемингуэй любил плавленые сырки. Как где-нибудь увидит плавленый сырок — весь задрожит. Не успокоится, пока не съест.
— Я хочу съесть животное, — говорит папа. — Любого обитателя гор, лесов или рек.
Карась затаился. Он тихо сидел в тазу и глядел из воды на плывущие облака.
— В конце концов, ужас и смерть ждут каждого! — сказал папа и занёс над ним нож.
В фартуке до земли, без зуба, мрачный совершенно, он начал делать ножом в сторону карася пырятельные движения. Карась зажмурился.
— Знаешь, пап, — говорю я, пока он никого не ранил и не убил, — вообще у нас всё правильно идёт. Но не совсем.
— Что-нибудь не так? — растерялся папа.
— Надо почитать, как это делается, — говорю я. — По-моему, его стоит вынуть из воды.
— Ты прав, сынок, — согласился папа. — Никто не берётся за это дело без надлежащей подготовки.
Он вынес из дома книгу «О вкусной и здоровой пище», открыл главу «Разделка рыбы» и стал мне вслух читать:
«Живую рыбу, прежде чем начать чистить, надо заколоть: острым концом маленького ножа делают глубокий разрез горла между головными плавниками и дают стечь крови».
Папа поднял голову и долго молчал.
— Ты чувствуешь, как пахнет нагретой крапивой? — спросил он наконец. — А скоро опять будет холодно и темно.
— Давай его закоптим! — говорю. Я понял, что папа хочет избегнуть кровопролития.
— Хорош карась в копчёном виде! — обрадовался папа. — Как я люблю, — говорил он, собирая стружки и еловые шишки, — когда идёт дождь, и вся семья в сборе, и чистится картошечка, и рыбка копчёная…
Мы разожгли огонь в чугунной печке на огороде, схватили карася и положили на сеточку над горячим дымом.
— Коптись, мокропузый! — сказал папа. А маме сказал он, строптивый и гордый: — Благодари Бога, Люся, что у тебя есть муж, готовый до самой смерти всех вас кормить и обувать!
Карась зазолотился с боков, его чешуя стала ещё ярче, он весь засверкал, засиял, но даже не подумал прощаться с жизнью.
— Карась, карась! — закричал папа. — Ты почему не сварился в собственном соку?
— Не смей кричать на рыбу, — сказала мама. — Кричать на рыбу — это всё равно что кричать на водоросль.
— Хватит с ним чикаться, — говорит папа. — Сунем его в морозилку. Рыба, замороженная в живом состоянии, если её правильно разморозить, по качеству не отличается от свежей.
Папа завернул карася в газету и положил в холодильник.
Мы постояли, глядя, как солнце садится за тёти Нюрин огород. В Уваровке день нескончаемый — вмещает три московских дня. Можно шесть часов удить, пять — гулять, двенадцать часов спать, восемь — есть, четыре — кататься на велосипеде, а день всё не будет кончаться и не будет.
— Ты заметил, — говорю я, — когда темнеет, какая наступает в мире тишина?
— Я в тоске какой-то, когда темнеет, — отвечал папа. — День умирает, лето скоро отцветёт.
Он прильнул ухом к морозилке и весь превратился в слух.
— Слышишь? Слышишь? — сказал он. — Душа карася расстаётся с телом.
Наутро я проснулся и сразу принюхался: не пахнет ли жареной рыбкой? Ничем вкусным не пахло. Я вышел на кухню и обнаружил там маму с папой, нависших над ледяным карасём.
— После отморожения, Люся, — говорил папа, — рыбу надо положить в холодную воду, а то она будет дряблой и невкусной.
Он снова опустил карася в таз. Тот лежал синий, твёрдый, неподвижный, как древесный ствол.
— Умер, — сказала мама и заплакала.
— Эх ты, Люся, как ты на всё реагируешь! — расстроился папа. — Как Сократ бы на это прореагировал? А Диоген?
— То, что ты сделал, Миша, — сказала мама, — ты всю жизнь об этом будешь жалеть.
А папа — низенький такой, в ботинках, шапке, телогрейке — ей говорит упавшим голосом:
— Люся, Люся, теперь на моей могильной плите ты, наверное, напишешь: «Убийца карася».
— Я напишу: «Любитель прогулок», — сказала мама.
Тут я им говорю:
— Друзья! Что за похоронные настроения? Режьте его на куски, жарьте на сковородке и давайте завтракать!
— Не надо завтракать, в желудке будет тяжесть, — сказала мама.
— В желудке тяжесть — на душе легко! — ответил папа и вдруг вскочил как ошпаренный.
Летним полуднем в тени зелёной антоновки и чёрных слив плавал как ни в чём не бывало, бил хвостом по воде оттаявший карась. Два плавника его, торчавших из воды, горели на солнце, а сам он — пружинистый, гладкий, цвета златоустовского клинка, похож был на резиновую галошу.