Моя собака любит джаз
Шрифт:
— Не бойся, Андрюха! Психотерапевт Варежкин — всемирно-известный гипнотизер. Он взглядом разгоняет в небе тучи. Одна бабушка — ей девяносто три года — двадцать лет лежала — не двигалась. А как начала принимать его сеансы, встала и уже четыре раза сходила в магазин. Силой своей мысли Гавриил Харитонович Варежкин мог бы поработить мир! Что ему стоит сделать так, чтобы ты опять зажил припеваючи?
И он распахнул передо мной дверь кооператива «Эскулап».
В подвальном этаже они отгородили угол для великого гипнотизера. Мы заплатили десять рублей и очутились у него за ширмой.
Гавриил Харитонович встретил нас пронзительным взглядом. Я сел около него на стул, и он спросил, разложив перед собой чистую голубую медицинскую карту:
— На что жалуетесь? Я сказал:
— Ка-ка-как его?.. — и начал озираться.
— Умственная отсталость? — спрашивает Варежкин.
— Хуже, — махнул рукой папа и вкратце изложил ему нашу беду, суть которой была в том, что он опасается, как бы я не скапустился от своей первой любви, плюс как бы из его сына не вырос убийца и садист.
— Ясно, — кивнул Варежкин и крупным почерком записал в мою историю болезни: Андрей Антонов. 10 лет. Синдром «Отелло».
— Ты знаешь, кто такой Отелло? — спросил он.
— Это лётчик, — сказал я. — Герой Великой Отечественной войны.
— Герой войны — Гастелло, — говорит Варежкин. — Отелло — герой английской трагедии. Он из-за ревности удушил замечательную женщину Дездемону.
— Просто ни в какие ворота не лезет, — сердито сказал папа.
— Такой человек — всё равно что мопед без руля и без тормоза, — веско промолвил Гавриил Харитонович. — Ты нелюдимый или общительный?
— И то и другое, — сказал я.
— Запоров нет?
— Нет.
Мы помолчали копеек на семьдесят. Варежкин что-то обмозговывал. У него подбородок кривой стал, как турецкая сабля. И он сказал мне, взмахнув этой саблей:
— Раз ты человек таких бурных страстей, тебе надо с ними покончить. Это очень просто. Во-первых, не стоять в стороне от спорта. Второе: поставить перед собой какую-нибудь великую цель: скажем, возродить реку или отреставрировать храм. Есть ещё один способ — впустить в себя океан информации… То-олько не вариться в собственном соку!!! — победоносно закончил он и поднялся, дав нам понять, что вопрос исчерпан.
Не теряя ни минуты, папа купил мне пластмассовую гирю, налил в неё воды и втянул меня в «железные игры». Я накачивал мышцы, как зверь, с полшестого утра до одиннадцати вечера с короткими передышками на школу, обед и сон. С каждым днем мы серьёзней и серьёзней относились к моим мышцам. Гири в пять килограммов нам показалось мало, и папа купил мне семикилограммовую!.. А мама — десяти!..
Все мои мысли теперь были заняты гирями, и я начал постепенно забывать Динку: Динкин взгляд, Динкин нос, Динкин голос, портфель, пальто, сапоги.
Но когда в школу вместо Динки пришел её папа и сказал, что у нее КАТАР, когда я услышал это слово, я сделал страшные глаза, а он закричал:
— Что ты, что с тобой?!! КАТАР — это такая простуда!
А я уже не слышал ничего, я бежал навещать Динку, неся ей все яблоки, груши, бананы и баклажаны своего сердца.
Но когда перед моим носом в её подъезд вошел Крюков… И зашагал по лестнице, не замечая, как смотрит ему в спину мой злой глаз. Гипноз, Гавриил Харитонович — все пошло прахом.
— Сейчас я разделаюсь с ним, — решил я, — чтоб он позабыл сюда дорогу. Ведь я уже не тот, что прежде. «Железные игры» сделали свое дело. Любой соперник теперь мне был по плечу. Я крикнул:
— Крюков!
Он обернулся. Мы померялись взглядами. Он стоял без шапки на верхней ступеньке лестницы. Я — в шапочке с помпоном — на нижней. Мы мерились и мерялись. И когда мне показалось, что Крюков трезво оценил обстановку и готов отступить, он тут и говорит:
— Ну чего тебе, помпончик?
Я остолбенел. Слово «помпончик» выбило меня из седла. Я был в нокауте до драки.
— У тебя спина белая, — пробормотал я, — давай отряхну…
И он спокойно потопал к Динке, корабль, не знавший кораблекрушений. А я кинулся домой и вылил в унитаз воду из своих пластмассовых гирь.
— Папа! — говорю я. — Всё вернулось.
А он мне:
— Сынок! Едем в зоомагазин? Я куплю тебе лягушку пипу.
— Папа! — кричу я. — Мне хочется две вещи: жениться и умереть.
Так мы опять оказались у Варежкина.
— Андрей, — сказал он недовольно, — ты полностью пустил под откос мою концепцию. Но Гавриил Варежкин не из тех, что бросает пациента на полпути. Тысячу курильщиков избавил я от табакокурения. Я убедил психически больного карликового пинчера в том, что он не кролик. Пять человек благодаря мне восстали из гроба. Мой тебе совет: удиви её!
— Чем? — спросил я.
— У нас в школе, — задумчиво отвечал Варежкин, — многие шевелили ушами, потом культивировалась искусственная отрыжка.
— А мой друг, — радостно подхватил папа, — полковник Чмокин, пленил девушку тем, что здорово хрюкал свиньей и визжал. Только своим этим виртуозным искусством не смог покорить её папу, который заподозрил, что он дебил.
— Неважно чем, — подвел итог Гавриил Харитонович. — Главное, покрыть себя неувядаемой славой.
Декабрьскому восстанию тысяча девятьсот пятого года был посвящен у нас в школе лыжный забег. Я связывал лыжи веревочкой, напяливал штаны с лампасами и говорил:
— Чтобы не опозорить честь школы, я туда пойду.
А папа:
— Может, наоборот? Чтобы не опозорить, сиди дома?
Играл в овраге марш Преображенского полка. Динка с лыжами — вся в жёлтом! И я смотрел на нее, смотрел и даже когда не смотрел — смотрел. Народ построился друг за другом. У всех, как у одного, завязаны шнурки.
— Пошёл! — крикнул физкультурник.
Первый Крюков. За ним через пять секунд я. Как я шпарил! Аж уши в трубочку свернулись. Я ничего не видел вокруг, только его, крюковскую спину. Я мчал, дул, летел! А он неторопливо уходил от меня, и чем дальше он уходил, тем громаднее становился.