Моя судьба
Шрифт:
— Ты делай, что тебе говорят! — просипел старик и запалил наконец лампы. — Не ты здесь командуешь, девка!
Существенно светлее не стало. Зажженная мной газета прогорела в печи и погасла, оставив после себя немного пепла. Дрова так и не загорелись.
— Эх! Неумеха ты, неумеха! — отругал меня целитель. — Кому же ты нужна, такая криворукая!
Он опять порылся где-то в темноте и притащил кучу грязных тряпок. Принес он и банку с керосином. Смочив в нем тряпки, он затолкал их в печь и приказал мне:
— Давай! Поджигай теперь!
Я выполнила команду. Комната наполнилась
— Что же вы творите такое! — заорала я на безумного Архипушку и, схватив ведро с грязной водой из-под помытой картошки, попыталась выплеснуть его в печь.
Но старик с удивительной силой выбил ведро у меня из рук, и грязная, смешанная с землей вода выплеснулась прямо на Леню.
— Спускайся, лежебока! — рявкнул «целитель». — Угоришь там в дыму! Вниз, давай!
Залитый грязной жижей Леня, продолжая кашлять, полез вниз. Спустив ноги с печи, он только было нащупал правой рукой прислоненный к стене костыль, как Архипушка первым вцепился в этот костыль и стал с его помощью проталкивать глубже в печь горящее тряпье.
— Чего стоишь, дура! — рявкнул он. — Давай табуретку кроши и в печь!
Дед сунул мне в руку ножку от только что рассыпавшейся табуретки и велел затолкать ее в топку. Сам же он проталкивал ее в глубь печи костылем. Теперь смердело уже не только тряпьем и керосином, но и горящими пластмассовыми частями Лениного костыля.
Описать ту мерзость, которая образовалась в избе, просто невозможно. Но хозяин жилища, наоборот, несколько успокоился. Отгоняя рукой клубы жирного дыма, он пристально смотрел на Леню. Тот стоял, прислонившись к бревенчатой стене, и сжимал в руках свою палку.
— Чего встал! — почти миролюбиво обратился к нему Архипушка. — Палкой своей шуруй давай!
— Где шуровать? — ответил Леня, заходясь кашлем.
Дым уже начал уходить куда-то вверх, но дышать было по-прежнему тяжело.
— В печи шуруй! Табуретку не жалей! Уже все равно пропала. Доламывай — и туда ее, в печь! И палкой, палкой шуруй!
Леня поплелся было к обломкам табуретки, но так же, как и я перед тем, поскользнулся то ли на самой селедке, то ли на потрохах и повалился на колени. Я вскрикнула. Но он вроде бы особо не пострадал и с каким-то непонятным отчаянием стал доламывать табуреточные ножки и швырять их в огонь. Старик уже вытащил из печи то, что осталось от израильского костыля, и швырнул в окно. Грязное стекло разбилось с печальным звоном. Но нет худа без добра, внутрь дома проникла живительная струя свежего воздуха.
«Псих и маразматик, псих и маразматик! — единственное, что крутилось в моем мозгу. — Как мне угораздило сюда припереться?! Зачем я уговорила Леню и Ольгу?! Евпатия убью и уволю, уволю и убью!»
Леня уже затолкал в печь все доски и «шерудил»
«Ничего — я дотащу тебя на руках! — думала я. — А Евпатия точно убью! Прямо тут убью! Убью этого землееба! Какое правильное для него название — землееб!»
— Картошку-то на огонь ставь! — услышала я надтреснутый голос целителя. — Чего мы печь просто так, что ли, топим? Просто так дрова жжем?
Опять что-то сверхъестественное остановило меня, не позволив послать деда той самой или заделать ему ведром по башке. Не говоря ни слова, я шваркнула ведро с картошкой на чугунную конфорку. Леня, сидя на корточках, продолжал шевелить горящие деревяшки в печи. Что-то странное показалось мне в его занятии и в его позе, но мой усталый и отравленный дымом мозг отказывался понимать даже самые простые вещи. «Наверное, — подумала я, — мне странно, что у него такая закопченная и испачканная физиономия».
Архипушка тем временем подобрал с полу отвратительный кусок раздавленной селедки и, понюхав, сунул его себе в рот.
— Селедка слишком соленая, — заметил он, сплюнув на пол. — Такую отмачивать надо!
В неверном свете керосиновой лампы я все же увидела, что в бороде у него застряла обмотанная кишками селедочная кость. Тошнота стала невыносимой. Чтобы меня немедленно не вырвало, я даже ухватила себя рукой за горло.
— Не могу я больше! Архип Матвеевич! Выпустите меня, умоляю!
Мысль о том, что придется с ним вместе есть картошку из вонючего ведра, меня убивала. Воздуха, прорывающегося из разбитого самим хозяином окна, все равно не хватало, и я боялась, что не удержусь и просто-напросто захлебнусь собственной блевотиной. То, что Лене Архипушка помочь ничем не мог, да и не собирался, мне казалось уже очевидным.
— Ладно! Будь по-вашему! Да и надоели вы мне оба, — пробормотал старик. — Уходите прочь и езжайте домой! Только все ваши у Егоровны спят сейчас. Поутру домой поедете. Сейчас ступайте вона за дом. Там под навесом Козулино сено. На него и ляжьте.
С этими словами он поднялся с карачек, подошел к тому пакету, где были сложены фрукты, и протянул нам четыре плодика киви — все, что были привезены.
— Я, как картошка сварится, тут кушать буду, а вы это с собой возьмите на сеновал-то. Нам с Козулей они все равно ни к чему! — Он провел ладонью по бороде и еще больше размазал по ней селедочные потроха. — Шерстистые они больно, фрукты эти, — мы с Козулей брезгуем такие кушать!
Архип Матвеевич отвернулся и, отломив короткий кусок от прогоревшей Лениной палки, помешал ею закипающую картошку. И показался он мне таким старым и жалким в своем разрушенном доме, что не стала я ничего говорить ему из того, что накипело у меня за этот безумный вечер. Леня тоже молчал. Мы отворили дверь и пошли по темному двору, куда сказал Архипушка. Там и впрямь находилась целая гора сена, прикрытая сверху ветхим дощатым навесом. Обессиленные, мы буквально рухнули в душистую сухую траву.