Моя сумасшедшая
Шрифт:
— Никуда ты сейчас не пойдешь, — Фрося вдруг уронила голову на баранку и пробормотала: — Ваня, я тебя отвезу, только… — она резко выпрямилась, откинулась на сиденье. — Нет, ты посмотри — ну на кого ты похож! Мятый, весь в какой-то трухе. Постригся бы, что ли…
— На себя бы поглядела, — беззлобно парировал Шуст, уже догадываясь что к чему. — Я работал, Евфросиния, головы не поднимая.
— Иван!.. Ты знаешь, что мне нужно!
— Где я тебе возьму среди бела дня?
— Ну пожалуйста, миленький! У меня каждая клеточка болит. Я сейчас с ума сойду. Сделаешь, а? Для меня. Достань хоть что-нибудь, а потом я отвезу тебя куда угодно. Моментом.
— Ладно, — поколебавшись для виду, согласился Шуст. — Для начала давай на Конный, к Сохвиндеру. Только сиди в машине, не светись и жди… Деньги — прямо сейчас…
Знакомый аптекарь, пожилой, страдающий одышкой, испуганно-приветливый, провел его в пристройку, служившую складом, и негромко сообщил, что с чистым кокаином дело окончательно швах. Можно взять полоскание от зубной боли или капли желудочные с опием — будут готовы в пять минут. Есть эфир, но толку от него немного. Шуст взял три пузырька с эфиром, два — полоскания, расплатился и, обливаясь холодным потом от аптечной духоты и пристального взгляда рачьих глаз Сохвиндера, с облегчением выпорхнул на свет божий.
— Достал? — нежно розовея, спросила Фрося.
— Отдам, голубушка, когда отвезешь к Филиппенко.
— Ты ангел! Ты мне друг настоящий… — Иван Митрофанович слегка поморщился, но смолчал. Тонкими пальчиками Фрося пошевелила рычаг передачи. — Скачем-поскачем… А потом, Ванятка, я тебя отвезу в одно за-амечательное местечко и накормлю всякой всячиной.
Перед тем как высадиться из автомобиля у издательства, он осмотрительно переложил из пиджачного кармана два коричневых флакона с эфиром и один с полосканием в портфель, остальное вручил Фросе. Чмокнул ее в щеку и отечески наставил:
— Жди за углом, не маячь без толку на площади. Я ненадолго, дело нехитрое. Будь паинькой, Фрося, и прошу тебя — без глупостей…
До рукописи Шуста Андрей Любомирович добрался только на следующее утро.
Накануне вечером полезла вверх температура. Не слишком, но ему и этого вполне хватило. Аппетит отсутствовал; после рюмки водки, настоянной на калгане, принятой натощак перед обедом, хлынуло из носу, зато в груди отпустило — стало свободнее дышать. Детей к нему на всякий случай не пускали, хотя врач, консультировавший жену по телефону, заявил, что это вполне безобидная весенняя простуда. Были предписаны чай с малиной, парить ноги с горчицей, растереться все той же водкой, а от головной боли — полотенце, смоченное уксусом, «на затылочную область».
Спал Филиппенко, как в душной черной пещере, у себя в кабинете на старом и неудобном кожаном диване, где постелила ему Вероника Станиславовна. От лекарств он отказался наотрез, от ужина тоже, напился только горячего чаю с прошлогодним вареньем, которое мгновенно вызвало изжогу, и провалился в обморочный сон.
Проснулся на рассвете насквозь мокрый от пота, голодный и злой. Голова почти не болела, а в саду захлебывался счастьем соловей.
Андрей Любомирович переоделся в чистое, с трудом побрился и, слабый, но почти выздоровевший, спустился в кухню — сказать Настене, чтоб завтрак принесли в кабинет.
Кухарки еще не было.
Чтобы не будить спящий дом, не греметь посудой и не возиться с самоваром, Филиппенко налил себе полную рюмку водки, положил на тарелку кусок хлеба с «Докторской» колбасой, соленый огурец, подумал и добавил из буфета пару подсохших пирогов с фасолью, оставленных под салфеткой. С подносом вернулся к себе, позавтракал за письменным столом, отодвинул пустую тарелку, высморкался и взял в руки остро отточенный редакторский карандаш.
Первые пару страниц Андрей Любомирович прочел позевывая. Официальная биография Игоря Богдановича Шумного, с которым он был знаком без малого лет десять, широко известна и без Шуста. Родился, стремился, крестьянствовал, смолоду вступил, боролся, два факультета, с последнего изгнан за участие, воевал, служил, исполнял… Такие-то и такие ордена и заслуги перед советским государством. Убежденный соратник, верен идеалам, женат, двое детей, с такого-то года возглавляет наркомат просвещения… Но дальше понеслось такое, от чего у Филиппенко мигом пересохло в горле.
Андрей Любомирович, отложив карандаш, придвинул рукопись поближе и начал читать внимательно.
«…У вci часи в Укра"iнi людей без роду i племенi називали безбатченками, зайдами i пройдисвiтами. За своєю природою вони налаштованi не на xopoшi справи, тому вiд них нiхто не сподiвається чогось путнього i доброго. Зараз iз тако"i категорi"i oci6 значною мiрою сформована i вища укра"iнська влада. "I"i представники безсоромно величають себе „елiтою кра"iни“, нинi вони керують нашою молодою Радянською державою. I як результат — Укра"iнська СРР має те, що має. А могла б мати значно краще.
За неписаними правилами хорошого тону та укра"iнською народною традицiєю, заведено знати cвo"ix пpaщypiв до сьомого колiна…»
Далее разъяснялось, что Игорь Богданович Шумный на протяжении всех этих лет выдавал себя за совершенно другого человека. Согласно Шусту, родословное древо наркома выглядело крайне подозрительно. Начать хотя бы с того, что Игорь Богданович родился вовсе не на Волыни, а в городе Риге, и отнюдь не в нищей семье украинского хлебороба. Мать его и в самом деле имела польско-украинские корни, была сведуща «по части иностранных языков», крещена в католической вере и служила до замужества гувернанткой в семье начальника департамента полиции Остзейского края. Там Марта Квитчана и познакомилась со своим будущим мужем — студентом Петербургского политехнического, на тот момент репетитором младших детей полицейского чина. Молодые люди полюбили друг друга и в тысяча восемьсот девяносто пятом году сочетались законным браком.
Але не в тому рiч, шановна громадо!
Отец Игоря Богдановича в действительности звался не Шумным, а Шумельзоном, носил имя Барух, а дед и прадед будущего наркома — соответственно, Кельман и Абрам, — весьма успешно торговали лесом. Шуст убедительно доказывал это, приводя выписки из бухгалтерских книг торгового дома Шумельзонов, а также свидетельство о крещении Игоря Баруховича, где тот значился под фамилией Шумельзон. Родители единодушно решили первенца окрестить в христианской вере, и автор предполагал, что именно это вызвало разногласия в клане лесопромышленников, и в результате молодая семья спустя несколько лет переехала в Санкт-Петербург. Барух Кельманович, став Богданом Кирилловичем, доучился в Политехническом, получил должность помощника инженера-путейца на железной дороге, а его жена носила третьего и последнего своего ребенка. В родах она умерла от «не остановленного медиками внутреннего кровотечения».
Далее Иван Шуст совершал скачок в шестнадцать лет. Его герою уже исполнилось двадцать два, он заканчивал историко-филологический в Петербургском университете и впервые страстно влюбился. Женой студента Игоря Шумного стала владелица поместья в Полтавской губернии, женщина гораздо старше его, умнее и практичнее. По заведенному обычаю, зиму она проводила в северной столице, в собственном доме в одном из переулков близ Литейного проспекта. «Романтически настроенный юноша не устоял перед соблазном безбедного существования, хоть и был уже членом социал-демократической организации», — отмечал автор.