Моя сумасшедшая

Климова Светлана

Для Филиппенко первый брак Шумного оказался новостью.

Они никогда не были близкими приятелями, но однажды в долгой служебной поездке, связанной с кампанией украинизации, им пришлось вместе заночевать в одном гостиничном номере. После нескольких рюмок бездарно подделанного местным нэпманом коньяку Шумный разоткровенничался. Речь зашла о военном времени, а заодно была неоднократно упомянута некая состоятельная дама. В декабре шестнадцатого в Петрограде внезапно умер от сердечного приступа отец Игоря Богдановича, оставив ему долги, запущенную квартиру, заботы о младших брате и сестре и глубокое отчаяние от потери.

«Я отца очень любил, — говорил, сухо

покашливая, Игорь Богданович. — Он был чистым и простым человеком, а я его сильно мучил своими революционными идеями, он этого не понимал во мне. Он так и не женился после смерти матери; неловкий и простодушный, книжник, шахматист, он без конца работал, чтобы как-то нас троих прокормить и дать приличное образование. Сестра Нора, к тому же, страдала подростковой эпилепсией… Когда он умер, я продал все, что оставалось ценного, и уехал в Полтаву… мне, гм… предложили место. Ну, а потом жизнь повернула совсем в другую сторону…» — «А что стало с вашими близкими?» — помнится, спросил Андрей Любомирович. «Сестра с одной старой знакомой выехала за границу — в Швейцарию, а брат в двадцать первом умер от голодного тифа. Я в ту пору уже был по уши в политике. Никогда себе этого не прощу! Не то, чтобы у меня было чувство вины… тут все глубже. Это живет в тебе постоянно: в снах, в мыслях, в одиночестве… Как крест…»

С теперешней женой Шумного — Татьяной Михайловной — и двумя его малолетними сыновьями Андрей Любомирович был хорошо знаком. Она работала главным редактором в его издательстве до внезапного отъезда в Москву в двадцать седьмом, что вовсе не означало разрыва отношений с Игорем Богдановичем.

Филиппенко знал о прочности их брака и о том, как молоденькая черноволосая умница Таня, еще будучи выпускницей Института Красной Профессуры, решительно взяла Шумного в плен. Познакомились они на одном из клоунских литературных диспутов. Игорь Богданович еще не занимал заметных постов, к тому же у него назревали неприятности по партийной линии. Роман протекал бурно, у всех на глазах, и увенчался тем, что Шумный и Таня стали жить гражданским браком в небольшом домике на Лысой горе, принадлежавшем Таниной родне. В Москву жену Шумного пригласил Горький, и она не смогла отказать…

С брезгливым удивлением Андрей Любомирович обнаружил, что все обстояло иначе. Оказывается, Шумный поспешно женился на «второсортной еврейской поэтесске Татьяне Герц», которая ради карьеры бросила мужа и детей и подалась в столицу Союза. Теперь наркому приходится «разрываться между семьей и служебными обязанностями».

Дальше всю эту гнусь можно было не читать. Но он все же нашел в себе силы добраться до конца.

Захлопнув папку, Андрей Любомирович встал и в раздумье направился к окну. За ним продолжалась мирная, привычная, полная нежного тепла жизнь. Сквозь плотную листву груши доносился сварливый говорок кухарки — кого на этот раз щучит Настена?

Скрипнула дверь, позади раздался встревоженный голос жены:

— Андрюша, как ты себя сегодня чувствуешь?

— Лучше… — Андрей Любомирович нехотя оторвался от окна. — Иди сюда. И дверь… закрой, пожалуйста, дверь поплотнее!

Жена растерянно присела на край дивана, отодвинув смятое постельное белье. Складки, казалось, еще хранили запах болезни. Филиппенко остался стоять.

— Вот что, Ника… — так он называл ее только в минуты крайнего душевного напряжения. — Принеси мне крепкого чаю. Очень горячего и без этого… без варенья. Погоди, не срывайся… Второе: позвони в издательство и сообщи, что я болен. Обойдутся. И — главное! Свяжись с Булавиным через мою секретаршу… Нет, постой… — Филиппенко шагнул к столу и склонился над верхним ящиком. — Тут у меня, кажется, записан прямой. Поговори ни о чем и, как ты это умеешь, без нажима, между делом, пригласи его к нам сегодня…

— Будний день! — возразила Вероника Станиславовна. — Александр Игнатьевич откажется…

— Не перебивай, — слегка раздраженно произнес Филиппенко. — Сделай так, чтобы приехал. У тебя получится, а мне звонить ему никак нельзя. И еще: отправь в город няню, желательно до завтрашнего утра.

— Это обязательно, Андрей? Я без нее как без рук. А дети?

— Послушай, Вероника… — Андрей Любомирович вздохнул. — Мне не нужны лишние глаза и уши, тем более такие длинные, как у твоей незаменимой Марины Ивановны. Возьмешь детей после обеда, и дуйте на прогулку. К реке, в лесок — безразлично. Мне нужно с Булавиным поговорить с глазу на глаз.

— Что-нибудь случилось, Андрюша?

— Еще нет, — Филиппенко безнадежно махнул рукой. — Ты все запомнила? Вот номер Булавина, ступай. Заранее сердечно признателен.

Как только жена вышла, Андрей Любомирович улегся на диван и забросил руки за голову. В голове не было ни одной мысли, но нервы как будто поутихли. Жена нарушила его покой дважды. Сначала сообщением, что Булавин прибудет к шестнадцати ноль-ноль, а няня отправлена в город и заодно забежит в издательство сказать, что начальство хворает. Затем — чтобы убрать постель, водрузить на стол поднос с чаем и свежеиспеченными блинчиками и спросить у мужа, что подать к обеду…

Когда они с Булавиным поднялись в кабинет, Филиппенко неожиданно спросил, а где же шофер Александра Игнатьевича.

— Вероника его накормит, прости, что сразу не предложил, — от чертовой простуды сущая каша в голове.

— Что-то ты и самом деле сегодня не в себе, Андрей, — Булавин с удобством расположился на диване. — Нет никакого шофера — давно вожу сам. Люблю это дело. Я мальчишкой был помешан на автомобилях не меньше, чем сейчас на охоте. Давай говори, зачем звал. Ведь не на тещины же именины? Или как там Вероника Станиславовна твоя ловко сформулировала: «Скромный обед по случаю семейного торжества, муж просил быть обязательно». Однако мне уже через час нужно в город — дела.

— Я не задержу, Саша. — Филиппенко боком подступил к рабочему столу, нащупал папку и бросил на диван. — Рукопись Ивана Шуста. Подана вчера на рассмотрение с резолюцией Смальцуги. Для биографической серии, которую мы начали в прошлом году.

Булавин выпрямился, остро взглянул на бледноватое замкнутое лицо Андрея Филипповича, затем снова прислонился к спинке дивана.

— О Шумном?

— Да.

— Пробудилися, — усмехнулся он. — Ну, и что там?

— Хочешь взглянуть?

— Не прочь.

— Учти, без водки это читать нельзя.

— Я за рулем, — сказал Булавин, берясь за папку. — А тебе, вижу, не помешает. Всю, что ли, одолел?

— От корки до корки. Ты, Александр Игнатьевич, в последний раздел не заглядывай, такого говна и в газетах пруд пруди. Давай с десятой страницы. И обрати внимание на тон. Вроде бы донос, а интонация лирическая. Для комсомолок писано… Полистай, а я пока спущусь в погреб, поищу достойную случая бутылочку…

Филиппенко вернулся минут через двадцать с продолговатым аккуратным свертком в пергаменте. Перед тем как подняться в кабинет, он заглянул на кухню, убедился, что она пуста, и залпом допил настойку — прямо из графина, удивляясь, что спиртное совершенно не действует, а сознание ясное как никогда.