Моя сумасшедшая
Шрифт:
Я уже знал, что это. Теперь все происходило не так болезненно, как в первый раз, поэтому я не удивился, обнаружив себя в следующую минуту на подводе в окружении знакомых лиц.
Сильно знобило, тупо колотилось сердце. Занимался какой-то невеселый рассвет. Подводу немилосердно трясло на разбитых колеях, лошаденка перхала, справа, над лесным озером, где в начале осени мы с Павлом охотились на уток, мелькнул и скрылся в клочьях тумана край холодного солнца. Но сейчас была не осень — тростник недавно поднялся над водой и зеленел, а дубы у края проселка стояли в полной силе. Июнь, вторая половина. Какая, к дьяволу, охота
На подводе нас было полно, и все в снаряжении. Впереди, шагах в пятидесяти, переваливаясь и расшвыривая ошметки глины из-под ободьев, тянулись еще две, и народу там было не меньше. Приглядевшись, я узнал кое-кого из оперчекработников и вуциковских чинов. Вплоть до самого Балия. Время от времени его заслоняла широкая спина Назара Смальцуги. У нас помельче: хмурый и небритый Булавин сидит сутулясь, свесив ноги за грядку. Сильвестр — спиной к вознице, в руке фляга, патронташ на боку; плешивый и лобастый юморист Семен Губа, похожий на колхозного счетовода в своих неизменных железных очках с обмотанной тряпочкой дужкой. На сене, скрестив по-турецки ноги, — молодой Гинченко, аспирант, автор брошюрок и пособий, постышевский выдвиженец. Этот-то откуда взялся? Еще кто-то в брезентовом плаще храпит в подводе, накрыв лицо кепкой. Его ружье — видавшая виды „тулка“ — валяется рядом. В общей сложности — человек тридцать.
Меня с ними не было несмотря на то, что я чувствовал сырой холод озерного тумана, едкий запах дегтя и конской мочи, толчки подводы. Позже я понял почему.
Разговор не клеился: всем еще хотелось спать, но, собрав воедино обрывки фраз, я догадался, что действительно намечается облава. Жители села у окраины Избицкой лесной дачи жалуются, что волки вконец обнаглели и стая режет деревенских собак даже днем.
— Еще бы, — с ухмылкой заметил Сильвестр. — Кого ж им еще резать? А как выставить загонщиков, жалобщики сейчас врассыпную. Им разве вколотишь в башку, что без загонщиков все это пышное мероприятие — дохлый номер!
— Кстати, о номерах, — ожил Губа. — Вы что, надеетесь, что кому-то здесь достанется приличный номер? И не мечтайте. Вот вам крест и вот вам Бог, а с этой публикой, — он боднул лбом в сторону передней подводы, — на волка даже издали глянуть не дадут.
— Так уж и не дадут, — чернявый аспирант потянулся, хрустнул суставами. — Тут дело случая. Фортуна. Между прочим, когда грузились в селе, Письменный сказал, что флажковые уже в лесу. Значит, и за загонщиками дело не станет.
— Ну, тогда с жеребьевкой нахимичат. Знаю я эту лавочку! — юморист сплюнул и вздернул очки на лоб. — Где будем стоять? В Чугаевском логу? Так там только и есть два лаза, где зверь пойдет. Остальное — пустышки. И увидите, кому эти номера достанутся.
— Чего ты завелся, Семен, — пробасил Булавин, не оборачиваясь. — Хочешь, я лично попрошу, чтобы тебя прямо на ход поставили?
— А вот этого не надо! — взвился Губа. — Не надо нам с барского стола. Хочу, чтоб по-честному. И все равно у тебя ничего не выйдет…
— Ну, как знаешь, — Булавин закурил, приглядываясь, куда поднявшийся с солнцем ветерок относит дым. Тянуло со стороны леса — сплошь заросшей дурным подлеском дубравы, раскинувшейся на холмах. Начало понемногу пригревать, и народ на обеих подводах зашевелился.
Озеро осталось далеко позади. Миновали заболоченную низину, и дорога свернула в заросли, извиваясь между куртинами дубов и ясеней. Копыта тупо застучали по сухому. Я глубоко вдыхал кисловатую горечь дубовой коры, мха, растоптанной зелени, испытывая привычное возбуждение.
Вскоре прибыли на опушку семьдесят второго квадрата, где намечалась облава. Здесь всю ораву поджидал егерь с известием, что загонщиков в этот раз собрали из всех окрестных сел и облава пойдет как по маслу. Флажки с той стороны, где может прорваться стая, вывешены затемно, и через час-полтора можно начинать.
Сильвестр растолкал спящего в телеге.
— Подъем, уважаемый! Станция Жмеринка.
Тот нехотя стал подниматься, обирая сухое былье, закинул за спину стволами вниз „тулку“, нахлобучил кепку. В деревне грузились еще в темноте, а теперь стало понятно, что этого человека никто из прибывших на второй подводе не знает. Сильвестр спросил:
— Как вас звать-то, товарищ?
— Дикунь, — буркнул неизвестный. — Из облпотребсоюза.
— Фамилия или, боже упаси, имя? — тут же с подковыркой встрял Губа, но из-под мятого козырька прорезался такой взгляд, что шутить юмористу расхотелось.
— Отвяжись, Семен, — откашливаясь в кулак, сказал Булавин, пристально разглядывая чужака. — Не видишь, человек еще не проснулся.
Лицо у этого Дикуня оказалось меленькое, с вострым сухим носиком. На кончике — розовая дамская бородавочка. Глаза прятались под пшеничными бровями. Тело же, наоборот, было крепким, даже грузноватым. Перехватив взгляд Булавина, он сразу же отвернулся и вразвалку отошел в сторону.
Жребий тянули, пока двое старших — пожилой военный из штаба округа и Письменный, один из заместителей Балия, — ходили размечать номера. Линию стрелков расположили вдоль ближнего края Чугаева лога, заваленного буреломом. Между номерами вышло шагов по шестьдесят, а свободного пространства для стрельбы — с гулькин нос. Но место было верное: из этого квадрата дубравы волкам некуда было деться, кроме как сюда.
Понятное дело, Губе и Сильвестру досталась дрянь — оба вытащили номера на левом фланге, в устье лога. Обзора никакого, обрывистый склон, и только совсем ополоумевший зверь мог туда сунуться. Раздосадованный юморист тут же сцепился с аспирантом.
Булавину подфартило. Его номер находился в точности напротив узкой прогалины в буреломе, у подножия сросшихся в основании парных дубов. Сотня метров от чащи на противоположном склоне, полсотни до гнилого валежника. Думаю, многие ему позавидовали. В соседях справа оказался Дикунь из облпотребсоюза, а Гинченко — левее, через один номер, который выпал Зеленскому. Между Дикунем и Булавиным курчавились плотные заросли лещины. Почти все записные волчатники из НКВД скопом оказались далеко на правом фланге.
Я следил за жеребьевкой и упустил из виду Губу, когда до меня внезапно донесся его въедливый, дребезжащий голос. С пеной у рта он теснил аспиранта, тот глядел испуганно и мало-помалу отступал к кустам. Спор, начавшийся из-за номеров, похоже, набрал идеологические обороты.
— Нет, ты скажи: кому, — брызгал слюной Губа, — нужен весь этот ваш конкретно-исторический перегар, а? В нем черт ногу сломит! Коммунизм ваш надо было начинать строить не с „Капитала“, а с супружеской койки, ночного горшка, семейной кастрюли с борщом… — он поперхнулся и трескуче захохотал: — С общей жены и невестки в придачу!..