Моя сумасшедшая
Шрифт:
— Зачем? — удивился Гаркуша. Он даже не спросил, чье мнение.
— Ну, знаешь, дорогой мой!.. В таких случаях полагается отвечать «спасибо», хватать ордер и бежать вселяться.
— Достаточно и того, что у меня есть. Морочиться с переездом мне некогда, скоро начинаются лекции, ты же в курсе, что я преподаю в Институте народного хозяйства…
— И великолепно! — вскричал Смальцуга. — Замечательно! Студенты помогут. За час управитесь. Тебе что, соседи не осточертели? В писательском доме освободилась прекрасная квартира. Странно же ты, Иосиф Янович, реагируешь на заботу
— Извини, Назар Лукич, но тут и ежу понятно, что все это неспроста. Откуда мне знать, что от меня за это потребуют? — Гаркуша глухо откашлялся.
— Вот чудак-человек! Его еще и уговаривать приходится. Освободилось несколько квартир, было принято решение улучшить условия проживания ряда творческих работников… Иван Шуст, однако, посговорчивее тебя оказался.
— Тем более ясно, — Гаркуша потыкал концом зонтика в паркет. Он не верил ни единому слову Смальцуги. — Что за квартира, Назар?
— Отличная, говорю тебе, — хозяин кабинета оживленно потер руки. — Семья Хорунжего освободила. Полный порядок, не сомневайся. Мебель, посуда, ковры, даже пианино имеется. Сам бы переехал, но, увы, к творчеству я имею отношение отдаленное.
— Повезло тебе, — Гаркуша усмехнулся, вставая. — Я согласен. Беру ордер и переселяюсь. Благодарю, Назар Лукич.
Он и сам не ожидал, как остро ему захочется поселиться в этой квартире. В которой он ни разу в жизни не бывал…
Переезд занял четыре часа, включая упаковку книг, ожидание извозчика и погрузку. Иосиф обошелся без посторонней помощи: не мог позволить, чтобы кто-то чужой явился рушить их с Наташей гнездо.
Когда бородатый ломовик, запросивший несуразную цену, прогромыхал со двора к черному ходу подъезда в писательском доме, Гаркуша расплатился и присел на скамью под кустом сирени — перевести дух. Рядом громоздились связки книг, чемодан и мешок картошки. Меньше всего сейчас ему хотелось видеть кого-либо из знакомых, но не вышло. Откуда-то выкатились шумные девчонки, дочери Сильвестра Воля и Зоря, с визгом расхватали его имущество и поволокли в дом, а за ними появился и он сам. Слава богу, не было произнесено ни единого лишнего слова. Только на прощание, уже на пороге, Гордей мрачно сказал, оглядывая прихожую:
— Тоже скоро переселяюсь…
Квартира и в самом деле оказалась просторной. Светлая кухня, три раздельных комнаты, широкий, как проезд, коридор. Везде стояла мебель, в шкафах — кое-какая одежда, будто хозяева вот-вот вернутся; только одна из комнат была практически пуста. Там сиротливо прислонилось к стене черное, под потускневшим лаком, пианино. И больше ничего. На таком же «Бехштейне» с барочными консольками, купленном отцом за три года до начала Первой мировой, любила подолгу играть его мать.
Иосиф Янович заглянул в другую комнату. Она, похоже, принадлежала Тамаре. И верно — в шкафу осталось висеть ее старое пальто, подбитое ватой. Тяжелое, как кираса. В нем Гаркуша однажды видел ее на улице под руку с Петром. Булыжник был покрыт сплошной ледяной корой. Сам он стоял на морозе на ступенях писательского клуба, не решаясь сделать ни шагу, чтобы не упасть — смешно и больно…
Жахливi
Однако именно здесь, на этом угловом, открытом с двух сторон балкончике он теперь будет курить. Там и сейчас стоит пепельница синего стекла. Покрытый уличной пылью табурет, цементный пол в трещинах, полуживой фикус в кадке. Тамаре было некогда заниматься домом, а Петр, видно, не часто сюда заглядывал.
Гаркуша все еще не решался войти в его комнату, а привезенные книги так и лежали в прихожей.
Он хорошо помнил кабинет своего отца — профессора медицины, известного всей Москве детского врача, который не сумел помочь пятилетнему сыну после падения с лошади. В памяти Иосифа это событие не сохранилось, зато он отчетливо помнил, как после двух лет мучительного и безуспешного лечения отец привел его к книжным полкам и сказал: «Теперь это твой мир!» Учителя приходили ежедневно, в доме жила бонна-англичанка, мать учила его французскому, а немецкий он одолел сам.
Образование он получил бессистемное, клочковатое, а подростковое любопытство утолял чтением в отцовском кабинете, который со временем стал для него убежищем. В те часы, когда профессор работал за письменным столом или изредка принимал на дому пациентов, ему разрешалось остаться, и они занимались каждый своим делом. К концу войны заболела и в считанные месяцы сгорела мать, отец сразу же снова женился, у него родились дочь и сын; в революцию родительский дом был брошен — семья выехала в Финляндию, откуда была родом молодая мачеха.
Гаркуша, как делали многие, спасаясь от голода и холода, подался на Украину и там, уже двадцатипятилетним, неожиданно поступил на историко-филологический. Снимал сырую подвальную конуру, подрабатывал репетиторством и частными переводами. Хорунжий нашел его по одной из журнальных публикаций и предложил попробовать переводить на украинский. Языки давались ему с легкостью, и дело пошло под восторженные похвалы Петра и неизменную присказку: «Даешь духовную Европу!»
Примерно так. Потом была аспирантура. Была Наташа — она появилась, когда он заканчивал курс, писал диссертационную работу, но ее у него отняли… Не обронившую за все эти годы ни слова упрека — а ведь жили бог весть как трудно. Ласковая, гордая, насмешливая, умная и прекрасная… с чуткими руками хирургической сестры.
Что бы она здесь поменяла, в этой чужой квартире? Пожалуй, ничего. Торопилась бы по утрам в свой госпиталь, оставив ему закутанную в одеяло кастрюлю с кашей, молоко в стакане, ровно одну таблетку — на случай болей в суставах, а вечером, наскоро приготовив еду, входила бы в кабинет с вопросом: «Ну, как прошел день? Я скучала по тебе, милый… Ты тут еще не окончательно ослеп? Нет? А то пришлось бы уволиться и стать тебе собакой-поводырем… Расскажешь что-нибудь интересное после ужина?..»
В кабинете Петра имелось все необходимое для его, Гаркуши, никчемной жизни.