Моя сумасшедшая
Шрифт:
— А потом сделаешь мне укольчик? Я посплю, а ты, бедный мой, хоть немного передохнешь. Замучила я тебя. Ладненько?
Пока она возилась на кухне, Шуст скинул пропыленные парусиновые туфли, задвинул их под кресло, пошевелил ноющими пальцами ног и поморщился. Остро шибануло прелыми носками. Укольчик… Он что, вечный при ней фельдшер? До скончания века? Даже подумать страшно, кого она, насквозь порченая, может родить… А ему нужна крепкая семья, верная подруга, дети, уютный дом, чистый, светлый кабинет, где он по утрам работает, пишет, а попозже, осторожно постучав, робко заглядывает жена, и с уважительной нежностью: «Ванюшечка,
Жрать-то, жрать как хочется! Шуст услышал голос Фроси, зовущий в столовую, и нехотя поднялся. Ну, ясное дело: на столе ни сухаря, только пара чашек; от густого аромата желудок судорожно сжался и выбросил прямо в мозг порцию ядовитой желчи…
— Хоть бы бутербродов каких настрогала, — Шуст еле сдержал себя, чтобы не выругаться.
— Возьми конфетку в буфете, — рассеянно отозвалась Фрося, присаживаясь боком. — Я посплю, вечером будет ужин. Или булочку — черствая, правда…
Он с раздражением отбросил льняную салфетку, но в хлебнице оказалось пусто. Сел напротив, придвинул чашку, сделал глоток. Бросил еще четыре куска сахару, размешал. От кофе под ложечкой еще тоскливее заныло. Ладно-ладно, пусть поспит, потом разберемся. Он искоса взглянул на Фросю — лицо снова теряло краски, глаза мутно блуждали.
— Ваня, — жалобно протянула, — хоть ты-то понимаешь, что случилось? Я же теперь совсем-совсем одна. С тех пор, как отец с матерью умерли, Саша с меня глаз не спускал. А я была знаешь какая? Строптивая, нервная, крученая, чуть что — в слезы… Вообрази: он мне по утрам косички плел… От всего ради меня отказался — от семьи, от женщины, которую любил. Ради чего? Зачем? Посмотри на меня, я же ущербная, ни на что не гожусь…
Шуст упорно молчал, не отводя взгляда от ее худой подрагивающей руки, которая держала чашку на весу и никак не могла поднести к губам.
— Он был благородным человеком, Иван. Таких теперь нет. И ты не он, — Фрося наконец сделала глоток и поморщилась. — Ох, не могу!.. — она вернула чашку на стол. — Ты другой. Тоже хороший, но другой породы. Ты живучий, а он был хрупкий, как… Я попробую… попробую привыкнуть. Все равно ближе тебя у меня никого.
— Не нужно!
— Что? — она рассеянно потерла висок. — Голова болит… Чего не нужно?
— Привыкать. Евфросиния! Иван Шуст — не старое платье, которое можно износить до дыр и выбросить на помойку. Если хочешь стать моей женой, ты должна совершенно измениться. Поменять вкусы и привычки, начать работать, стать полноценным членом общества…
— Зачем? Ах, боже ты мой, Ваня! Какой же ты наивный дурак…
— Не смей так со мной говорить! — Шуст вскочил, чувствуя, что вот-вот расплачется. — Я вот сейчас уйду окончательно, и сиди тут одна… лей крокодиловы слезы. Жалкая лицемерка! Ты же сама сплошь и рядом подставляла брата! Ты думаешь, Булавин не знал, с кем ты хороводишься? Да он только и делал, что прикрывал тебя и вытаскивал из грязи…
— Что, доносить побежишь? Беги, — Фрося тоже привстала. — Праведник… По-твоему, я не в курсе, на кого ты там доносы кропаешь?.. Ох, господи, как же мне худо… Иван, не надо… хватит… хватит этих пошлых ссор. Я не хотела тебя обидеть, прости меня, голубчик… Лечь хочу, каждая мышца ноет, каждая клеточка просто вопит… Посиди со мной, Ваня!..
Он отвел ее в комнату. Фрося шла безвольно, обмякнув, будто в полуобмороке. Уложил, не раздевая, поверх плюшевого покрывала,
— Где? — негромко спросил Шуст.
— В шкафчике, — ответила Фрося сухими губами и отвернулась.
Шуст поднялся, отыскал пакет, который принес. В шкафчике, среди мелкой дребедени, обнаружился никелированный стерилизатор, а в нем несколько шприцов и иглы. Он выбрал двухкубовый и пошел в кухню, где было светло, чтобы все приготовить.
Делал он это не впервые и знал необходимую дозу — ровно столько, чтобы губы Фроси утратили синюшность, кожа разгладилась, глаза зазеленели и расширились прыгающие зрачки. Она оживет, задвигается, глубоко задышит, скулы начнут медленно розоветь, а речь станет язвительной и нежной. Она его захочет. Шуст вспомнил, что он все еще в носках, отложил шприц и вернулся в кухню уже обутый… Протер иглу спиртом, наполнил, удостоверился, что объем слегка желтоватой жидкости в цилиндре выше обычного на три деления, удалил воздух и, почему-то озираясь, отправился к девушке.
Она, казалось, задремала. Лицо откинуто, левая рука за головой. Но как только он откинул халат и склонился, Фрося слабо зашевелилась.
— Лежи смирно, — строго сказал он, оголяя смуглое бедро. — Скоро будет совсем хорошо…
Девушка вздрогнула и затихла. Шуст ждал, поглядывая на часы. Когда прошло семь минут, он положил опустевший шприц рядом с ее правой рукой, прижатой к телу, еще теплой, и, больше ни к чему не прикасаясь, вышел из комнаты. А затем и из этого дома, в котором ему не нашлось места.
Измученный желудок бунтовал, сердце взлетало и проваливалось, будто им лупили в футбол бесы, однако голова была ясной. Иван Митрофанович летел в наркомат просвещения, чтобы успеть переговорить со Смальцугой или, на худой конец, зафиксировать свое присутствие в его приемной. Самое время принять давнее предложение Назара Лукича и завтра прямо с утра отправиться в длительную командировку в область, на которую что-то не находилось охотников. Причины у всех были разные, но веские: у кого гипертония, кто дачу ремонтирует, кто в загуле, а кому и просто так — западло.
Шуст был здоров, не брезглив и совершенно свободен.
6
Сильвестра не особенно занимал вопрос, почему взяли Юлианова, а к нему проявили снисхождение. Даже рекомендовали на должность в городе, который вот-вот должен стать столицей. Туда уже многие перебрались по своевременной наводке сверху…
Не сегодня, так завтра, не здесь, так в другом месте за мной придут и разлучат навеки с Дариной и девочками. И приговор уже не будет таким, как тот, что несколько лет назад огласили в Оперном театре. Никто не станет тратить время и народные средства на создание видимости судебного процесса, на адвокатов и обвинителей; порядок в государстве требует твердой руки и суровых мер — слишком уж разболтались говоруны и обнаглели заклятые враги.