Моя жизнь как фальшивка
Шрифт:
– Какие дела? – Слейтер потянулся к моей руке, я не отнимала ее, но слезы не унимались. – Микс! – сказал он. – Я был занят. Ты уж извини.
– Чем занят, Джон?
Он причмокнул губами, и я сообразила: быть Слейтером отнимает много времени.
– Только не пишите об этом в «Нове», – предупредила я. – Кому охота знать подробности?
– Полно, Сара, не плачь. Какая тебе разница, что я делал? Ты же меня терпеть не можешь. Издавна.
– Я не обязана любить вас, черт побери!
В груди скопилась
– Ты обещал поговорить, – повторила я. – За этим я и поехала.
Слейтер осторожно обнял меня, помог мне встать.
– Хорошо, – сказал он. – Пойдем?
– Нет, нет! Мы должны поговорить, Джон.
– Да, – согласился он.
Оставив на столе машинку с бумагами, он повел меня прочь и не убирал руки с моего плеча, пока мы не сели в такси.
Теперь я знаю, что он повез меня на Джалан-Петалинг, а тогда видела лишь какой-то ночной рынок, где было многолюдно и шумно, я не разбирала его слов, и в итоге Слейтер завел меня в убогий ресторанчик с мокрым цементным полом, где посетители мыли руки под струей из шланга.
Он заказал пива, нам подали огромное блюдо хрустких креветок. Слейтер съел парочку, но больше смотрел, как ела я.
– Кажется, я знаю, о чем ты хотела поговорить, – начал он. – Ты ведь понимаешь: я и сам хочу.
Рот у меня был забит креветками. Я не могла остановиться, разжевывала головы и хвосты, давилась, когда в горле застревали мелкие клювы.
– Какой вопрос интересует тебя в первую очередь?
Я на миг прервала безумный пир.
– Порой я воображала, что вы – мой отец, – сказала я.
Слейтер рассмеялся.
– Но у меня глаза Бычка.
– И волосы тоже его, очень даже красивые, я бы сказал, густые, пышные. Не надо их так уродовать.
– Я не знаю, почему она это сделала.
Слейтер напряженно слушал. Взгляд его был внимателен и требователен, глаза, средоточие его сексуальной привлекательности, четче выделялись благодаря складам на лбу.
– Ты ее бросил, – продолжала я. – Так или не так?
– Микс, милочка, как я мог ее бросить? У нас с ней ничего не было.
Но ведь он имел стольких женщин, даже сейчас, этим и славился. Он поимел мою мать, вогнал член по самые яйца, этот образ преследовал меня всю жизнь.
– Неправда, Джон! Вы сами знаете: неправда. Даже тогда, в девять лет, я прекрасно видела, что между вами происходит.
– И что же?
– Разве дети слепы? Я видела, как она тебя целовала. Вы думали, ребенок не обращает внимания на такие вещи? Стоит папе отойти, и мама целует чужого дядю с такой жадностью, словно хочет скушать его на завтрак. Она целовала вас прилюдно, перед всеми. Вам обоим насрать было – пусть все смотрят.
– Господи боже, – вздохнул он. – Бедная малышка.
– Та малышка давно умерла, Джон.
– Сколько раз твоя мама целовалась со мной, по-твоему?
– И думать об этом не хочу. Мне при одной мысли дурно делается. Терпеть не могу секс. Неудивительно, правда?
– Ты помнишь,
– Да.
– Это случилось один раз.
– Не смешно.
– Один раз. Ты запомнила этот единственный поцелуй. Твои родители устроили прием в саду в честь Хэммондов. Ты помнишь это, да? Много собралось людей, всех я даже по именам не знал. Бычок тогда ввязался в съемки фильма. Деньги дал Скотс – «эдинбургский разночинец», как выражалась твоя мать.
– Вряд ли я могла забыть, а? В тот день мама покончила с собой.
– Твой отец повел молодого актера – как его бишь, Тревора Робертса – в конюшни, посмотреть лошадей.
– Я все помню, Джон.
– Значит, ты помнишь, что папаша плохо себя вел, и мама очень огорчилась.
– Что ты хочешь этим сказать?
Джон помолчал.
– Подумай сама, – предложил он.
Я подумала: боже, да Слейтер ни шиша не понимает! Каждая подробность того дня отпечаталась в моей памяти: прелестный денек, ясное английское небо подернуто влажной дымкой, галлюциногенные мамины клумбы. Последнее предвоенное лето. Ласточки недавно вернулись, восстанавливали гнезда под карнизами «Коттеджа садовника» – так мы называли этот флигель, пустовавший уже много лет.
Собрались еще не все гости. Небольшая группа, с полдюжины человек, любовалась прудом. Приземистый широкоплечий шотландец в дорогом пиджаке – насколько я понимаю, это и был наш инвестор – швырял в пруд гальку. Один плоский камешек подпрыгнул десять раз. Я следила в восторге, как взрослый дядя нарушает строгие мамочкины правила. Оглянулась, проверяя, как мамочка восприняла это безобразие, и увидела: мама перед садовой беседкой мусолит Джона Слейтера – засосала его губы в свой рот.
– Выходит, папочка плохо себя вел? – в ярости переспросила я, доев последнюю креветку.
Слейтер взмахнул рукой, и толстуха в фартуке подошла к столику прибрать тарелку. Джон затеял с ней разговор, как он обычно делал – не поймешь, о чем.
Мне и дела не было. Я повторила: бессмысленно разубеждать меня в том, что я видела собственными глазами.
– Право, дорогая, не стоит детям заглядывать в родительскую спальню, как ты считаешь? Надо ли тебе все знать?
– У нас и лошадей-то не было. Что папа собирался показывать этому актеру в конюшне?
– Это «да» или «нет»?
Я не на шутку разнервничалась, но отступать не собиралась.
– Только не лгите, – попросила я. – Я выдержу, если буду уверена, что все – правда. Поклянитесь.
– Торжественно клянусь: я скажу тебе правду – если ты действительно этого хочешь.
– Хочу.
– Хорошо, дорогая. Дело в том, что твой отец отличался довольно-таки всесторонними вкусами.
– Что это значит?
– То и значит – никакой разборчивости. Всем известно, как он увлекался женщинами, однако и юнцов не обходил вниманием. Твоей маме это было известно. Она подозревала, что у нас с ним связь.