Моя жизнь как фальшивка
Шрифт:
– Не знаю, как, – упрямо возразил он, – но я это сделаю.
– Ты думаешь, она от тебя, да?
– Мне плевать, кто ее отец.
– Ты же не знаешь, как кормить ребенка.
– Ну так выучусь, черт побери.
Наверное, в тот момент, запутавшись в чувствах, которые он не сумел бы ни признать, ни сформулировать, Чабб втайне от себя надеялся, что Нуссетта разделит с ним попечение о ребенке. Он еще не понимал, что его путь внезапно привел на край обрыва, и теперь остается только – с кручи вниз головой.
С этой минуты Нуссетта охладела к Чаббу, и его незаменимость, прежде неотразимая для нее, перестала возбуждать ее пыл. Нуссетта действовала быстро. За неделю
Жизнь отнюдь не подготовила его к такой ситуации. У Чабба не было младших братьев или сестер, ни родных, ни двоюродных, не имелось даже головастика, а теперь он пытался накормить крикливого, своевольного младенца, который неистово запрокидывал голову, чуть не вырываясь из рук.
– Дикарка, мем, настоящая дикарка, – вздохнул Чабб. – Через какие мучения они проходят – это ужас, – продолжал он.
Странное он выбрал слово – «ужас». Конечно, такое чувство пробуждало в нем страдание, искажавшее маленькое личико, и вместе с тем воля малышки, ее энергичный протест, ее отчаяние покорили сердце Чабба. Беря ее на руки, он словно бы принимал на себя ответственность за саму Жизнь, и в холодные зимние ночи просыпался, прислушиваясь – дышит ли. Один вздох, второй, третий, и еще один. Он лишал себя сна, волей своей удерживая ее на этом свете.
Конечно, опыта ему недоставало, но у кого есть опыт обращения с первенцем? Из страха перед простудой он парил младенца в одеялах и включал обогреватель. У девочки высыпала потница, опрела попка, начались колики – каждый день ровно в четыре часа ее сводило и не отпускало до девяти.
Он кое-как справлялся, не понимая, как жить дальше. Каждое утро звонил в агентство и отговаривался плохим самочувствием – бессонные ночи, ежечасное кормление, срыгивание, купание, долгие прогулки по темным улицам, покуда не уймется колика, – все это изнуряло до смерти. Представьте себе, как перешептывались обитатели тихого квартала при виде чудаковатого, небритого и коротко стриженного холостяка, который таскал младенца по магазинам, разыскивая порошковое молоко. Ни коляски, ни рюкзачка в наличии не имелось, и он носил ребенка на руках, завернув в двуспальное одеяло, край которого свисал до земли и волочился следом.
Мистер Блэкхолл присмотрелся к своему жильцу с вечно красными глазами и, осудив втихомолку, все-таки пожалел. Как-то раз он помог Чаббу занести домой покупки и убедился, что его отродье спит в картонном ящике, словно щенок или котенок. Он сбегал к себе и принес нормальные пеленки.
– Так у вас есть дети, мистер Блэкхолл?
– Выросли давно. У самих уже дети.
– Как вы только не рехнулись, – пробормотал Чабб.
– Ха-ха, мистер Чабб, – откликнулся Блэкхолл, но потом ему пришлось вспомнить слова, которые загнанный поэт произнес на пороге своего жилья:
– Честно говоря, мистер Блэкхолл, не знаю, сколько я еще выдержу.
29
Чабб был молод и крепок. Он запросто мог отшагать тридцать миль бушем [71] до Говеттс-Лип, причем полпути – по
71
Буш – австралийский кустарниковый лес.
Однако слух у него был выборочный, и когда заднюю дверь дома кто-то вышиб с неистовой силой – как потом выяснилось, оба косяка треснули по всей длине, – Чабб не проснулся, и лишь когда этот кто-то заговорил с ним, Чабб приподнял голову и всмотрелся в темноту.
– Нуссетта? – спросил он радостно, вообразив, что она смягчилась, наконец. – Это ты?
– Подонок! – отозвался жесткий, обвиняющий голос, который он впервые услышал в мельбурнском судеи надеялся не слышать более никогда. – Мудак законченный, – продолжал так называемый Боб Маккоркл стоя у изножья кровати. – Вставай! – потребовал незваный гость и щелкнул старым бакелитовым выключателем. При свете голой стоваттной лампочки Чабб увидел свою малышку на руках у монстра. Маккоркл прижимал ее к груди, желтое одеяло свисало ниже колен чудовища.
– Отдай ребенка, – потребовал Чабб. – Ее пора кормить. – Лучше он ничего не придумал.
– Неси молоко, – распорядилось существо. Он снова заметно изменился, но висячие усы и старомодный крахмальный воротничок не скрывали резко выступающих скул, широкого нахмуренного лба, огромного носа и подбородка. По пятам за Чаббом, который неодетым вылез из постели, Маккоркл прошел на кухню.
– Бери молоко! – скомандовал он. – Налей в ту штуку. – Он защелкал толстыми пальцами. – И эту надень. Эту. Как ее. Эту.
– Что именно?
– Эту штуку, черт! – заорало чудовище, указывая на резиновую соску, плававшую в стерилизаторе. – Сиську.
– Соску?
– Я – поэт, которому неведомы названия вещей, а кто виноват? Сиська, соска, сушка, сучка. Курам на смех! Фи-фу-фе-фа.
Этот разговор Чабб в деталях припомнил позднее, а тогда весь его немалый интеллект изыскивал возможность спасти ребенка.
– Погоди минутку, – сказал он. Он уверенно прошел по кухне, как был, нагишом, приготовил молочную смесь, налил в бутылочку. – Подвинься! – попросил он,включая газ. Вскипятил воду, согрел в единственной кастрюльке молоко. Думал он об одном: надо спасти ребенка, – но мучитель его ростом достигал семи футов, да и как нанести удар, не задев малютку, которая мирно спала на груди у похитителя? Согрев смесь, Чабб волей-неволей передал бутылку врагу. Хотя девочка поела час назад, она вновь принялась жадно сосать. Существо смотрело на малютку с яростью:
– Ты лишил меня детства, – сказал он. Чабб поспешно натянул штаны.
– Ты хоть понимаешь, каково это: появиться на свет в двадцать четыре года?
Чабб не испытывал ни малейшего желания вступать в заведомо проигрышный спор со здоровенным злобным безумцем.
– Ты хоть понимаешь, как это жестоко? Отвечай же!
– Наверное, и впрямь нелегко, – признал Чабб.
– Ты создал меня шутки ради.
Не в последний раз чудовище вынудило Чабба заглянуть в бездну и с трепетом допустить кощунственную мысль, что он, Чабб, и впрямь сотворил своим пером и плоть, и кровь, и это бьющееся сердце.