Моя жизнь со Старцем Иосифом
Шрифт:
С таким отношением я и следовал, спокойно и сосредоточенно, по его стезе, соблюдая тот чин, который он нам дал. Мы должны были в определенный час быть на своем лежачке. Затем в определенный час — подъем. И когда звонил будильник, мы, по благодати Божией, вскакивали, как подброшенные пружиной.
От лишений, трудов, скорбей, болезней у меня часто страшно болели грудь и легкие. Даже и теперь это нередко бывает. А тогда боль была очень сильной. Как только со звонком будильника я открывал глаза, так сразу чувствовал адскую боль. Несмотря на это, исключительно по молитвам Старца и по благодати Божией, не было ни одного раза, ни одного дня, когда я уступил бы искушению остаться в постели и не вскочил бы как пружина. Зачастую, во время
Старец, как зачинатель всего этого порядка, не позволял нам от него отступать. Но мы уже не отступали от него не потому, что Старец так повелевал, а потому, что он этот порядок нам привил.
* * *
Старец дал мне послушание готовить ему кофе перед бдением. Я должен был это делать сразу после подъема. По дороге от моей каливы к Старцу я собирал дровишки. Из собранных сухих веточек делал вязанку, зажигал огонь между двумя камнями и ставил на них турку, сделанную из консервной банки, к которой в качестве ручки была прибита деревяшка. У него не было ни стакана, ни кружки. Кофе он пил прямо из этой консервной банки, которую мы никогда не мыли. Однажды я ее вымыл, но он, заметив это, сказал:
— Больше не мой ее.
— Буди благословенно.
В этот час он мне не позволял сказать ему ни одного слова: ни про помыслы, ни про дела, ни чего-либо подобного. Старец совершенно не желал разговаривать, даже если бы к нему пришел не я, а мой ангел. Иногда я ему приносил письма. Принеся их в первый раз, я обратился к нему:
— Старче, вам письма.
Он приложил палец к губам:
— Тихо! Ни одного слова. Ступай.
Он делал так, потому что это было время подготовки к бдению. После он объяснил мне:
— Если мы заговорим, то потеряем сливки ума. Мы должны сливки ума приносить в жертву Богу. Мы не должны говорить. Поэтому не будем разговаривать и расходовать их то на одно, то на другое, то на третье. Лишь только проснемся, сразу будем наш ум — тихий, спокойный, чистый — обращать к Богу. А после того как мы отдадим Богу самое лучшее, сможем разговаривать о разных вещах, о чем захотим. Поэтому ты не должен говорить ни одного слова.
* * *
Из-за беспокойства о том, чтобы встать вовремя, я спал чутко, как заяц. Я никогда не спал спокойно. Чтобы вовремя приготовить Старцу кофе, я клал часы под подушку. У меня не было будильника, который я мог бы завести и быть спокойным, что проснусь вовремя. Все мои мысли были о том, чтобы не проспать. Все время думая об этом, я не мог отдохнуть: постоянно заглядывал под подушку и смотрел, не наступило ли двенадцать часов. Это было сущим мучением. Без четверти двенадцать у нас был подъем, в двенадцать заходило солнце, в двенадцать я должен был быть у Старца в его каливке.
Только один раз за все эти годы я не поднялся вовремя. Я проспал на двадцать минут, потому что всю ночь воевал со сном. Я подумал: «Как я теперь пойду и помешаю его молитве?» Утром мне досталось. Старец спросил:
— Почему ты не пришел?
— Старче, проспал, простите.
— Лентяй! Вы только послушайте! Соня! Бездельник! Как ты мог оставить своего Старца без кофе?!
Ох и влетело мне! Больше со мной такого не повторялось.
* * *
Так мы подвизались. Бдение восемь часов каждую ночь, без разговоров. Затем один, в своей каливке, я ложился и спал спокойным сном с Иисусовой молитвой. Зачастую от вещей, которыми я укрывался, исходило благоухание, духовное благоухание. Ах! Блаженный сон! Я сейчас думаю об этом и говорю себе: «Смогу ли я когда-нибудь еще насладиться таким сном?» Эта мысль вызывает у меня боль. С ней я и умру.
По ночам мы слышали крик птичек, тявканье лисиц. Как нам было хорошо! Кричали дикие птицы: белоголовый сип, бедняга сова и другая птица, которая зовется пастушок, — ту-ту-ту. И если была
В течение дня, во время трудов, мой ум был занят ожиданием, когда придет ночь. Радость наша приходила ночью. Какой прекрасной была та наша радость: ночью, с четками, в безмолвии, во время бдения! В этом заключалась красота нашей жизни. А после бдения, когда наступала легкая прохлада, приходил отдых.
«Одного безмолвия уже достаточно для утешения», — говорит святой Исаак Сирин. Лишь безмолвие способно дать человеку утешение, и оно особенно велико, когда его (безмолвие) посетит благодать. Тогда ум восходит прямо на Небо, ведь тогда открываются и ум и небо и они становятся одним.
После этого совершенно не хотелось идти спать. Спать сейчас — все равно что душу у тебя вынуть. Как сейчас идти спать? Безмолвие и снежок вокруг! Но ты должен был ложиться спать, потому что таков устав. Старец говорил, что в такой-то час надо ложиться спать. И ты забывал обо всем. Так сказал Старец? Так сказал Бог! Разговор окончен! Мы и хмыкнуть не могли. Слово Старца было для нас законом.
Потихоньку, спокойно, без суеты, без разговоров, устроив себе постель, я падал и засыпал счастливым сном. Да и с кем бы я разговаривал? Со стенами? Рядом со мной никого не было. И засыпал, и просыпался я в одиночестве, место было пустынное. Рядом была только каливка Старца да лисицы с их тявканьем.
Ах! Помянух дни древния (Пс. 142:5). Я вспоминаю о тех днях и оплакиваю себя, дожившего до того, что на моих плечах теперь груз тысячи забот. В то время душа моя часами напитывалась столь многими благами, точнее сказать благодатью Божией, что слезы у меня не прекращались ни днем ни ночью. Моя душа была настолько исполнена любви к безмолвию, что, даже идя в уборную, я плакал. Я не знал, почему я плачу. Часто от изобилия безмолвия в моей душе был такой покой, столь любимый мною, что у меня не было слов. Душа моя чувствовала отдохновение, и от этого отдохновения начинали литься слезы — конечно, без какого-либо особого помысла, а только лишь от безмолвия. Поэтому тот, кто знает цену безмолвию, тот, безусловно, должен был перед этим познать его пользу.
Я тянул четочку, клал поклоны; если заходил в келлию, то зажигал лампадку и читал несколько страниц Аввы Исаака. А затем — вновь во двор, опять поклоны, опять молитва. Пустыня. Ни души. Даже комар не пролетит. Страх и ужас мог бы охватить. Я видел звезды. Мой ум восходил, проходил первое небо, второе небо, третье, достигал Престола Божия и поклонялся, а душа взывала: «Иисусе Сладчайший, Иисусе мой Сладчайший, Иисусе, сладкая моя любовь!» Человек падает ниц пред Христом, отдавая себя Его любви. После этого как помыслу обратиться вниз, если он был всецело захвачен горним? После этого как я могу задуматься о том или о другом? Никак.
Если бы мне сказали: «Мы тебя сделаем императором, дай нам хотя бы пядь от того, что имеешь», я бы и сантиметра не отдал.
* * *
Когда мы были новоначальными, я каждую ночь открывал Старцу помыслы. После полуночи, когда Старец выходил из своей каливы, завершив восьмичасовую умную молитву, я приходил к нему рассказать, как провел день и ночь, была ли у меня какая-нибудь брань, какие-нибудь помыслы, было ли диавольское нападение. Я ему поверял все. И когда он видел, что необходимо меня духовно укрепить, тогда рассказывал о том, что бывало с ним, о бывших ему видениях, о посещениях благодати, о различных бранях, случавшихся с ним. Он передавал истории о подвижниках, живших тут до него, истории, слышанные им от своего старца, истории о различных чудесных подвигах святогорских отцов. Он был славным рассказчиком. Когда он говорил, хотелось его слушать непрестанно. Он нам рассказывал очень много, ибо хорошо знал многих старых монахов. Чистейшее предание — можно было написать новый патерик. Так он поднимал мой дух, готовил меня к битвам, так укреплял мою веру.